Григорий Гнесин - Воспоминания бродячего певца. Литературное наследие

Едва прозвучала последняя нота вакхического гимна, как вся зала слилась в одно сплошное ликованье, беснованье и крик – такого трепета, такого страстного порыва, что, казалось, стены должны были сломиться от вихря, овладевшего влюблёнными сердцами.

Огни погасли; лишь только в водяном гроте ещё мерцали слабо голубые волны света.

В два часа ночи мы сошли по ступенькам лестницы, и, медленно, осторожно переходя по дощатым мосткам, мы, наконец, нашли свои места; и здесь, усталые, но счастливые, устроились на дне своих разукрашенных лодок.

Вот и последняя пара спустилась. И так как большинство парочек – была влюблённая молодёжь, то сон при свете угасающих фонариков был сном в объятиях неги и ласки.

Становилось всё темнее и темнее. Голоса затихли. Наступила полная тишина.

Джиакомо заснул; а я уселся возле обеих девушек. Голова моя покоилась на коленях Мелитты, и руки мои мягко касались пышных волос Реджины. Тихим голосом напевали они колыбельные песни юга, от которых трепетало сердце и где-то внутри зарождались нежные поэмы…

Так мы и заснули.

В пять часов утра мы были разбужены резким возгласом:

«Солнце!»…

Действительно, сквозь узкое отверстие в потолке, которое выходило, вероятно, к развалинам дворца, – уже пробивался золотистый отблеск раннего утра.

Быстро возобновилась жизнь, бодро зазвучали голоса. Сбросив нежный любовный сон, – «бессмертные», как один человек, поднялись в уютных лодках; и снова прокатился в гроте их приветственный гимн.

Бросая в воду цветы, как благодарственную жертву морю, непреклонному стражу Нептуну, лодки одна за другой в полном порядке выехали в лазоревое море.

Ослепительное солнце ласкало нас; тихо покачивались вдали белые крылья парусов, и день бодрым порывом наполнял опьянённые души.

«Бессмертные» уже стали опять простыми итальянцами, и с нежною лаской раздался над морем любовный напев: «О Sole mio!»

Тут и там врывались новые голоса, и песня звучала всё ярче, всё звончее.

Позади нас выплывали из грота весенние цветы, а сверху огромное чистое солнце, казалось, благодарило нас за наши молитвы, за наше празднество, и песни, и красивую бессмертную любовь.

Жизнь моя в Мареккиано протекала спокойно и счастливо. Окружённый хорошими людьми, в обстановке постоянной общей работы, я далёк был от прежней жизни и не думал о будущей. Новизна рыбачьего мира не давала мне времени скучать, а возможность отдавать весь вечерний досуг музыке и пению облегчала дневную работу. Почти все вечера проходили в городе, где мы с Мелиттой подвизались в больших ресторанах.

Странной парой казались мы другим, ещё страннее мы были в действительности. Молодые, безусловно влюблённые, – мы были и оставались только влюблёнными… Какая-то внутренняя сила не давала прорваться темпераменту, кипучей страстности натур и броситься навстречу не с лаской нежного поцелуя, а с огненным и роковым объятием. Мы никогда не говорили о любви и никогда не спрашивали о прошлой жизни. Мы только пели, прославляли любовь, зажигаясь друг другом и зажигая других.

Однажды, сидя всей семьёй за ужином, Джиакомо вспомнил о своей родине – Сицилии. Он говорил о ней с такой радостью, с таким восторгом, что моя давнишняя мечта, – увидеть Сиракузы, в мгновение ожила и охватила мысль железным кольцом, от которого я уже не смог освободиться.

– А что, Мелитта, – воскликнул я, когда старик окончил рассказ, – не проехаться ли нам с тобой в Сицилию? Мы бы смогли немало заработать!

– Конечно. Давай-ка! Ты как думаешь, отец? – Положив руку на плечо Джиакомо, Мелитта поцеловала его в лоб.

– А что ж, дочка! – одобрительно ответил отец. – Завтра вечером отходит «Умберто». Капитан знакомый, – значит, устроитесь даром, пассажиров масса… Прекрасная мысль!..

– Ну, вот и отлично! Стало быть, собираемся в дорогу! – Крепко пожав руку старику, я пошёл за перегородку собирать вещи.

Послышался стук в двери, пришёл кто-то из соседей, потом ещё кто-то; когда мы ложились спать, вся деревушка знала о нашем отъезде.

Вот почему уже с утра никакая работа не ладилась. Приходили знакомые и, приветствуя нашу поездку, шутливо поздравляли нас с «медовым месяцем». Мы, конечно, отшучивались, говорили всякий вздор, но, когда на минутку оставались одни, глаза наши встречались, и мы оба как будто смущались чего-то.

– Мелитта! – не выдержав, воскликнул я. – Или вправду у нас медовый месяц начинается?.. Так чего же мы краснеем?.. Ну, давай поцелуемся! – и мы тихо прижались друг к другу.

– А знаешь, Грегорио, папе удалось достать не только бесплатный билет до Палермо, но и рекомендательные письма к другим капитанам. Вот-то здорово будет! Хорошо, что все его знают ещё с тех пор, как он матросом был. Он как сказал капитану «Умберто», что дочка его с женихом едет, тот сейчас же и билет дал, и даже каюту освободил… Хороший человек!

Я положил в свой горный мешок всякой необходимой мелочи для себя и Мелитты; вечером, за час до отхода, мы простились с друзьями и вошли на палубу светло-серого парохода. Вечер был чудесный, тёплый, с ласковым угасающим солнцем и нежным душистым ароматом.

По трапу то и дело поднимались всё новые и новые люди; наконец, ровно в половине восьмого раздался протяжный гудок, матросы быстро стали стаскивать мостки; при звуке общих прощальных приветствий мы запели дуэтом старое-престарое «Addio a Napoli», которое для многочисленных иностранцев и было, и будет всегда желанной, не стареющей песней.

Медленно огибая длинный мол, пароход вышел в открытый залив; величественно рассекая спокойные волны, он стройно и красиво подвигался вперёд к темнеющим остроконечным утёсам Капри.

Мы продолжали петь то вместе, то по очереди, опытным глазом рассматривая иностранцев, чтобы знать – что петь и как. Было много немцев, два-три американца, несколько англичанок и маленькая компания русских.