Григорий Гнесин - Воспоминания бродячего певца. Литературное наследие

Позже, когда голоса устали, мы отправились в прогулку. По окружным бульварам мы проехали к небольшой, но шумной площади, где с любопытством наблюдали заклинателей змей, уличных певцов и рассказчиков.

Одна заклинательница настолько нас заинтересовала, что мы решили на каком-нибудь языке сговориться с ней. Это оказалось нетрудным, она понимала по-итальянски и ещё лучше по-французски. Чёрная, жгучая, совсем как те цыганки, которых мы хорошо знаем в России, она называла себя уроженкой Сирии, – но мне ещё до сих пор всё кажется, что она была цыганкой. Её змеи – толстые, большие очковые змеи плясали, изворачивались под её гнусавое пение и, тесными кольцами сжимая её грудь, казалось, хотели задушить её своими объятиями…

То, что и мы были бродячими музыкантами, её обрадовало, а когда она узнала, что при этом мы хорошо зарабатываем, то даже хотела присоединиться к нам. Во всяком случае, она обещала ещё встретиться с нами и предложила остановиться на ночь в одной из шумных арабских кофеен на площади Хальфуин.

Проведя остаток дня за городом, мы к вечеру вернулись. На площади Хальфуин, против богатейшей, замечательной по красоте мечети, мы отыскали кофейню, о которой нам говорила заклинательница, а вскоре нашли и её. Мы решили переночевать тут же, в большой общей комнате.

Пока Мелитта весело болтала с Заирой, ко мне присоединился какой-то жёлтый человек в чалме, по имени Аркас, который видел нас на Авеню, где он торгует туфлями. Потом подсел огромный негр, произносивший изредка две-три коверканные французские фразы и куривший, жутко улыбаясь, тонкие душистые папиросы. Мы пили кофе, ели восточные сласти и снова пили кофе. И странные вещи пришлось услышать нам в этот вечер.

Аркас ярко и красочно рассказывал о пустынях Марокко, о Сахаре, о Египте и Судане. Всё, что он говорил, было полно солнечным зноем, заунывными песнями и верблюжьими криками. Он не говорил ни о зданиях, ни о пирамидах, а только о солнце и ветре, о прохладной ночи, о высоких пальмах и хрустально-ясной воде в глубине оазисов.

Я был зачарован его рассказом. К одиннадцати часам вечера мы стали расходиться; негр куда-то исчез, а Аркас перетащил свой узел ближе к нам, и вскоре мы уснули среди странной, пёстрой и грязной массы тел.

От усталости или от особой пряности кофе, но мы так крепко уснули, что, когда я открыл глаза, в комнате оставалось всего пять-шесть человек. Наших знакомых уже не было. Мы вышли на улицу, умылись, и, выпив кофе, я стал расплачиваться… О, ужас!.. В кошельке оставалась только мелочь, а бумажка в пятьдесят лир исчезла.

Мы сейчас же обратились в полицейский участок, дали сведения относительно Заиры и Аркаса, а также и насчет кредитки, на которой, по обычаю многих итальянских контор, стоял штемпель «Сицилианский банк в Палермо», причём указали, что бумажка была в правом верхнем углу надорвана. Нас успокоили тем, что так как конторы меняльные откроются только через час, а итальянские деньги здесь не в ходу, то, значит, есть возможность предупредить все банки и задержать вора, если он придёт менять.

Я вынул часть запасных денег, обменял их тут же в полиции, – и мы отправились на прогулку…

Мы сидели на высоком холме, с которого открывался далёкий вид на море и на окружную долину. Среди зеленых рощиц виднелись церковь и монастырские дома. Близ маленького озера у самого моря раскинулся привалом караван. Верблюды, белые палатки и множество людей сливались в странное шевелящееся пятно; к нам доносился нестройный гул человеческих и верблюжьих криков. Мы сидели на холме близ деревушки «Сиди-Бу-Саид», и картина, так живописно расстилавшаяся перед нами, производила впечатление жути и обиды… Там, где теперь была полумёртвая долина, – стоял когда-то Карфаген… И ничего, ничего от него не осталось, кроме нескольких разбитых ваз и мраморных осколков, может быть, совсем других времён… Задумавшись, глядел я вниз, когда странная песня Мелитты пробудила меня. Я никогда не слышал этой песни, и сама Мелитта казалась мне совсем-совсем другой.

Спокойная, слегка задевая струны гитары, она глядела в даль трепещущего моря и пела:

– Что это за песня? – воскликнул я. – И почему ты никогда её не пела?

– Не приходила в голову, – улыбаясь, отвечала Мелитта, – я давно её знаю. Разве она тебе нравится?

– Конечно! Но откуда ты её знаешь? Каких времен она?

– Каких времен, не знаю. Но говорят, что это древняя песня. Я её слыхала от матери. Хочешь, спою ещё?

Ряд за рядом она спела несколько совершенно неведомых старинных гимнов. И я почувствовал, что для меня в Мелитте открывается новая сторона. Я говорю о чувстве экзотики, о любви к простым, но ярким образам великого прошлого.

Так как утром следующего дня ни один пароход не отправлялся в Сицилию, то мы, предав себя воле случая, сели на тот, который шёл на Триполи. Это была удачная мысль. Хотя на пароходе было немного иностранцев, но они ещё теснее сплотились вокруг нас, когда мы запели вольные канцоны Италии, весёлые французские куплеты и тягучие русские песни. Голоса отдохнули, на душе была какая-то лёгкость, словно мы и в самом деле погрузились в сказку… Мы много пели, нас угощали вином и фруктами, а одна старая француженка воскликнула: «Счастливые! Вы так молоды и так свежи! Такие «корольки» рождаются только под солнцем Италии!»

Я не разочаровывал её, потому что мне самому подчас казалось, да и теперь нередко кажется, что я действительно родился в Италии.

Мы возвращались обратно. Позади остались Монастир и Махдия – типичные образцы восточных городков, которые нам не дали ничего, кроме зрительных впечатлений и притом незначительных, в сравнении с Тунисом.

Хотя пароход, идущий из Триполи, больше был наполнен туземцами, чем европейцами, но мы, конечно, поднялись на палубу первого класса и здесь, устроившись возле столиков, принялись за пение.

Мы держали меж собой пари на какой-нибудь подарок. Я уверял, что мы заработаем на пароходе не менее двадцати франков, Мелитта стояла за десять. Теперь мы горячо принялись за дело и перескакивали с арабских песен на итальянские. Настоящих арабских песен мы не знали и больше импровизировали на несуществующем языке, недурно подражая тому завыванию, которое мы слышали в кофейнях Туниса и Махдии… Путешествие длилось девять часов, из которых около трёх ушло на маленькую, но приятную компанию. На ней мне хочется остановиться. Когда вдали показалась Суза, к нам подошёл красивый художник – болоньезец, пред тем зарисовывавший эскизы окружающих; он просил спеть что-нибудь весёлое в честь его союза с красивой блондинкой, с которой он совершал брачное путешествие. Мы подошли ближе, разговорились, и тут совершенно неожиданно оказалось, что его молодая жена – русская.