Сергей Беляков - Парижские мальчики в сталинской Москве [litres]

Переводчик помогал решать национальный вопрос, один из самых главных вопросов XX века. Большевики помнили, как на развалинах царской России появились Польша, Финляндия, три прибалтийские страны, независимая Грузия и незалежная Украина. Чтобы не повторять ошибок прошлого, власти СССР пестовали национальные культуры. А переводчик должен был содействовать сближению народов, взаимопроникновению их культур. Пусть узбеки и таджики читают Пушкина и Лермонтова, а русские – Алишера Навои и Хафиза. Великого кобзаря Тараса Шевченко прочтут в Москве и Алма-Ате, акына Джамбула – в Киеве и Ленинграде. И для каждого советского человека родными станут писатели грузинские и русские, казахские и армянские, таджикские и азербайджанские. Это была утопия, но несколько десятилетий она влияла на развитие советской литературы. Борис Пастернак переводил Бараташвили, Табидзе, Николай Заболоцкий – Руставели, Гурамишвили, Орбелиани, Семен Липкин – Фирдоуси, Исаковский и Твардовский – Шевченко.

Переводами грузин и украинцев не ограничивались. На русский язык переводили французов, немцев, англичан, арабов и т. д. И причин тому было две. Первая: советский человек должен познакомиться с культурным наследием человечества. Настоящий строитель коммунизма обязан знать и “Фауста”, и “Гамлета”, и “Дон Кихота”. Вторая причина – подготовка к созданию уже всемирной советской нации. Настанет же время, когда “в мире без Россий, без Латвий” станут “жить единым человечьим общежитьем”. Раскинется советская страна от Японии до Англии. И тогда наступит время русским, японцам, немцам, персам, сикхам и всем-всем-всем народам Земли создавать уже в самом деле единую мировую культуру. Так что советский переводчик служил этой светлой утопии, даже если сам о том не задумывался и не догадывался. Оттого и оплачивался его труд хорошо.

В холодную голицынскую зиму Цветаева переводила поэмы Важи Пшавелы для Гослитиздата. В общей сложности 2500 строк. Но если, скажем, для Заболоцкого (уже после войны) Пшавела станет подарком, то для Цветаевой – сущим наказанием. Заболоцкий ездил в Грузию, где его очень любили, прекрасно принимали. Он имел представление о грузинском быте, нравах, обычаях, – а для Цветаевой всё это было внове и всё чуждо. Но она работала старательно, добросовестно и честно. Так она работала еще недавно и в Париже.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ АРИАДНЫ ЭФРОН: Налив себе кружечку кипящего черного кофе, ставила ее на письменный стол, к которому каждый день своей жизни шла, как рабочий к станку – с тем же чувством ответственности, неизбежности, невозможности иначе.

Всё, что в данный час на этом столе оказывалось лишним, отодвигала в стороны <���…>. Работе умела подчинять любые обстоятельства, настаиваю: любые.

Талант трудоспособности и внутренней организованности был у нее равен поэтическому дару. 421

Последние правки в поэму “Этери” она будет вносить уже летом 1940-го. Поэма принесет Цветаевой в общей сложности 5200 рублей (их будет получать несколькими траншами). Небольшая поэма “Раненый барс” – 600 рублей. Цветаева переводила “Плаванье” Шарля Бодлера, баллады о Робин Гуде, немецкие и французские “народные песенки”, болгарских, польских, украинских (Иван Франко), еврейских (писавших на идиш) поэтов. Она была готова переводить даже калмыцкий эпос на французский язык: “Непрерывно перевожу – всех: франц<���узов>, немцев, поляков, болгар, чехов, а сейчас – белорусских евреев, целую книгу”. “Меня заваливают работой, но так как на каждое четверостишие – будь то Бодлэр или Франко – у меня минимум четыре варианта, то в день я делаю не больше 20-ти строк (т. е. 80-ти черновых), тогда как другие переводчики (честное слово!) делают по 200, а то и по 400 строк чистовика (курсив Цветаевой. – С.Б .)”. 422

По подсчетам Цветаевой, с 15 января по 15 июня 1940 года она заработала 3840 рублей, включая гонорары за редактуру. Получается в среднем 768 рублей в месяц – в три раза больше среднего заработка в медицине, в два с лишним раза больше квалифицированного рабочего. Не говоря уж о том, что она не была прикована к рабочему месту. 26 июня 1940 года Верховный Совет выпустит указ “О переходе на восьмичасовой рабочий день, на семидневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений”. Теперь работник подлежал суду за опоздание и самовольный уход с рабочего места. Судили и начальников, допустивших такое нарушение трудовой дисциплины и вовремя не написавших донос на своего сотрудника. Могли посадить на срок от двух до четырех месяцев, но чаще просто вычитали 25 процентов из заработка (до полугода). Свобода от этого полувоенного режима была, конечно, бесценным преимуществом людей творческих профессий. Правда, деньги поступали нерегулярно.

5 июня у Цветаевой украли на рынке 200 рублей – больше половины средней советской зарплаты. Деньги это были далеко не последние, но все-таки удар по семейному бюджету. Весь июнь 1940-го Мур изнывал от нехватки денег.

16 июня 1940 года: У нас совсем мало денег осталось: и это очень досадно, потому что я не могу никуда пойти: ни в кино, ни в театр, ни в Парк культуры и отдыха. Сейчас начался московский летний сезон… а для этого нужны деньги! <���…> Без денег как-то гулять неинтересно – чувствуешь себя как-то не в порядке. Главное, есть много мест, куда бы я хотел пойти, а для этого нужны деньги. Авось они скоро придут. 423

18 июня 1940 года: Я хорошо отдыхаю, но хотелось бы больше разнообразия, но, пока денег нет у матери, я никуда не могу ходить и развлекаться. У меня 6 жалких рубликов: с этим не поразвлечешься.

19 июня 1940 года: Мать надеется скоро получить деньги. <���…> Я надеюсь получить мою (маленькую) долю с ее заработка и вдоволь находиться по кино и паркам культуры.

Только 23 июня Цветаева получает в Гослитиздате часть гонорара за перевод поэмы “Этери”. Можно ходить в кино, в магазины, в кафе-мороженое, в ресторан, покупать коллекционные ручки. И снова нет денег, но 23 июля новые гонорары: 1100 рублей от Гослитиздата и 400 рублей от журнала “Интернациональная литература”. “Последнее время мы хорошо едим”, – замечает Мур 29 июля.

Кроме того, Цветаева и Мур продавали некоторые книги. Спрос был небольшой, и Мур искренне удивлялся: почему это в Москве плохо покупают книги на иностранных языках? Потом походы к букинистам Цветаева запретила. Эти деньги шли не на семейные расходы, а только на развлечения Мура. Марина Ивановна не считала нужным поощрять его транжирство.

Жизнь Цветаевой в СССР была небогатой. Но по советским меркам никак не нищей. Марина Ивановна и Мур были бедняками рядом с Евгением Петровым или Всеволодом Вишневским, но все-таки жили лучше очень многих советских людей, даже москвичей, не говоря уж про обитателей несчастной русской деревни.