Сергей Беляков - Парижские мальчики в сталинской Москве [litres]

Искренен ли был весь этот пафос? Кто знает. В четырехмиллионной Москве жили десятки, если не сотни тысяч бывших крестьян, которые нашли в столице спасение от коллективизации, от голода, ссылки и лагеря. Вряд ли они и их дети от всего сердца праздновали этот неведомый МЮД. Вряд ли всерьез относились к этому дню и люди, что родились и выросли до революции: жизнь все-таки учит чему-то. Другое дело – городская молодежь, комсомольцы, отличники ГТО, ворошиловские стрелки. Почти круглосуточная пропаганда, окружавшая тогда москвича, не могла не повлиять на него. Радио и газеты, школьные уроки и политзанятия – всё это меняло сознание человека и более всего воздействовало на романтические натуры, на доверчивых людей. Наверняка в сентябрьской демонстрации участвовала студентка мехмата МГУ Евгения Руднева, что стала прототипом Жени Румянцевой из “Московской книги” Юрия Нагибина. Девушка честолюбивая и наивная, трудолюбивая и талантливая, она заведовала отделом Солнца во Всесоюзном астрономо-геодезическом обществе, писала свои первые научные работы. Осенью 1941-го она поедет не в тыловые Ташкент или Свердловск, а в штурманскую школу. Будет служить в знаменитом женском полку “ночных ведьм” (46-й гвардейский Таманский), воевать на Северном Кавказе, на Кубани, в Крыму. 645 боевых вылетов на легком ночном бомбардировщике По-2. В апреле 1944-го погибнет севернее Керчи, выполняя боевое задание (Герой Советского Союза – посмертно).

Скорее всего, была в рядах демонстрантов и красавица Вера Волошина. Комсомолка и физкультурница, в 1940-м она училась пилотировать истребитель И-153 (“Чайка”) в Московском аэроклубе имени Чкалова. Ее будущее трагично. Ей придется воевать не на истребителе, а в диверсионном отряде вместе с Зоей Космодемьянской. И погибнет она так же: попадет в плен и будет повешена немцами. Если верить свидетельству местных жителей, перед смертью девушка пела “Интернационал”.

Вот такие комсомольцы и задавали тон, такие и запевали первыми:

А такие, как Мур, в свой черед вставали в общие ряды и подпевали. Нельзя сказать, что в 1940-м Мур всё так же полон энтузиазма, но он по-прежнему считает себя советским человеком и хочет доказать это и в новой школе.

Жизнь в прекрасной квартире Северцовых подходила к концу. Поиски нового жилья шли довольно вяло. Цветаева была слишком непрактична и занята переводами, хлопотами о багаже, ненавистным ей, но неизбежным домашним хозяйством. Дела вел Муля, который еще в марте положился на некую Майзель. Она предлагала ту самую комнату в Сокольниках, которой так боялся Мур.

По словам Мура, эта Майзель была “взбалмошная женщина-еврейка, похожая на гадалку, с враньими глазами”. 608609Ей заплатили огромный задаток: 1000 рублей (750 от Цветаевой и 250 от Гуревича), но Майзель каждый раз находила предлог, чтобы отложить переезд. В начале августа она предложила комнату в Большом Сергиевском переулке, что между Сретенкой и Трубной улицей. Мур был рад, он даже прошелся по окрестностям будущего дома и остался доволен. До Петровки всего четверть часа пешком, до Кузнецкого Моста – десять минут. Ему понравились и тихий Большой Сергиевский переулок, и оживленная Сретенка. А если идти по переулку, “то попадаешь, через резкий спуск, в Малый Сергиевский, который выводит на Трубную площадь. От Трубной площади можно на трамвае поехать до пл. Пушкина, до Никитских ворот и Арбата”. 610. Впрочем, и пешком к Пушкинской площади путь недальний: через Петровский и Страстной бульвары – минут двадцать. Всё это любимые места Мура. Но он радовался рано. Майзель позвонила Муле в семь часов, чтобы сказать, что позвонит в двенадцать. Позвонила в половине двенадцатого, чтобы сказать, что перезвонит в восемь, “чтобы окончательно условиться насчет посещения комнаты”. Потом оказалось, что это комната сестры Майзель, которая уезжает на Дальний Восток, а потому-де и сдает комнату, но сейчас сестра ушла… Словом, она морочила голову с этой комнатой почти две недели, после чего предложила две комнаты на Малой Бронной, где, правда, “один дефект – в квартире живет туберкулезный старик”. В любом случае, заверяла Майзель, без комнаты не останетесь и не далее как 22 августа “всё устроится”, на что она дает честное слово. 22-го Мур с Мулей отправились на встречу с Майзель, ждали ее два часа, но она, разумеется, не пришла. Только сейчас они наконец-то поняли, что имеют дело с аферисткой: “Майзель известна <���тем>, что берет авансы и не дает комнаты. У нее уже было дело с угрозыском по этому поводу” 611, – но Муля и Мур узнали об этом слишком поздно. Она еще будет звонить и уверять, что комната будет, будет непременно. В общей сложности Майзель обещала Цветаевой четыре разные комнаты, а показала только одну, да и туда не пустила. 612Муля грозил мошеннице угрозыском и судом. Увы, ни комнаты от нее не получили, ни потраченных денег не вернули. А между тем до возвращения семьи Габричевского оставалась неделя.

Друг Цветаевой, знаменитый пианист и профессор Московской консерватории Генрих Нейгауз, нашел было ей квартиру на Метростроевской улице, то есть, по-старому, на Остоженке. Место очень понравилось Муру: “…новая хорошая улица с большими домами. <���…> Район и сообщение очень хорошие”. 613Рядом станция метро “Дворец Советов”, а вокруг “много лавок”. Но поселиться на Метростроевской Цветаева с Муром не смогут. Позже, в сентябре 1940-го, неудачей закончатся переговоры с квартирными хозяйками на Солянке и на Пятницкой. Муру, впрочем, эти комнаты не нравились: маленькие и без телефона. Зато на Пятницкой он оказался бы соседом Мити, и поселиться в лучшей части Замоскворечья – совсем не плохо. Но хозяева отказали, узнав, что квартиросъемщик – женщина. Раз женщина – значит, будет готовить, занимать кухню. Искали одинокого мужчину. Мужчины тогда не вели хозяйство и не готовили, если только не были профессиональными кулинарами.

“Возможности комнаты обламывались одна за другой, как гнилые ветки” 614, – записывает Мур.

Цветаевой приходилось просить – а просить она не умела, не любила, не выносила.

ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ, сентябрь 1940 года: Я <���…> как бродяга с вытянутой рукой хожу по Москве: – Пода-айте, Христа ради, комнату! – и стою в толкучих очередях – и одна возвращаюсь темными ночами, темными дворами.

Ходила она в Союз писателей, где ее принял сорокалетний, интеллигентного вида человек Петр Павленко. Богатый и влиятельный. Это его, а не Цветаеву считали тогда живым классиком, издавали огромными тиражами его романы про Парижскую коммуну (“Баррикады”) и про будущую войну с японцами, которая закончится коммунистической революцией в Китае и Корее (“На Востоке”).