Сергей Беляков - Парижские мальчики в сталинской Москве [litres]

Сейчас книги Павленко забыты, забыты глубоко и прочно, и само имя этого писателя известно лишь историкам литературы. Но я не знаю человека, который хотя бы однажды не процитировал Павленко: “Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет. На том стояла, стоит и стоять будет русская земля”. Эти слова сценаристы Петр Павленко и Сергей Эйзенштейн вложили в уста заглавному герою фильма “Александр Невский”. Сам князь Александр Ярославич вполне мог бы их сказать, но ни в одном историческом источнике они не записаны.

Петр Андреевич принял Цветаеву, был с нею приветлив. Он только что получил письмо от Пастернака, который просил его хотя бы ободрить Цветаеву. В общем, член правления Союза писателей так и сделал. Но с комнатой не помог, развел руками: нет жилья, нет лишних метров для еще одной советской писательницы.

Позвонили Алексею Толстому, который был на вершине славы и казался могущественным. Но Алексей Николаевич изволил быть в отъезде. Жена писателя, Людмила Ильинична, обещала по приезде мужа сказать ему о звонке Марины Цветаевой.

Цветаевой пытались помочь друзья: Борис Пастернак, Генрих Нейгауз, Самуил Гуревич. Муля дал объявление в газете, но без успеха. Цветаева дала даже четыре объявления, и тоже без результата.

Цветаева отправила письмо Павленко, которое заканчивалось словами “Исхода не вижу. Взываю к помощи”. Вместе с Мулей и Муром составила телеграмму Сталину: “Помогите мне, я в отчаянном положении. Писательница Марина Цветаева”. Мур отнес телеграмму на почту и ждал скорого ответа вождя.

ИЗ ДНЕВНИКА ГЕОРГИЯ ЭФРОНА 27 августа 1940 года: Говорят, что Сталин уже предоставлял комнаты и помогал много раз людям, которые к нему обращались. Увидим. Я на него очень надеюсь. <���…> Наверное, когда Сталин получит телеграмму, то он вызовет или Фадеева, или Павленко и расспросит их о матери. Увидим, что будет дальше. Я считаю, что мы правильно сделали, что написали эту телеграмму. Это последнее, что нам остается сделать.

Мур был прав. Сталин помогал с жильем, но только тем, кто был ему нужен или кто ему нравился. А Цветаева, в общем-то, была не нужна…

Однако телеграмма все-таки свое действие возымела. Цветаеву пригласили на Старую площадь, в приемную ЦК ВКП(б). 31 августа она отправилась туда в сопровождении Мура и Николая Вильмонта. В здание зашла одна, а Мур и Вильмонт остались ждать в Ильинском сквере, около памятника героям Плевны. Увы, и этот визит дал немногое. Квартиру Цветаевой не дали, но позвонили в Союз писателей: пусть там поищут жилье для писательницы Цветаевой. Мур оценил визит в ЦК как провал. Он горько сожалел, что Сталин телеграмму не прочитал: “Если бы телеграмма дошла до Сталина, то, конечно, с комнатой было бы улажено”. 615

Мур писал, что переживает “наихудшие дни” своей жизни. Никогда еще не было ничего подобного. Даже аресты сестры и отца не вызывали такого беспросветного отчаяния: “Мать живет в атмосфере самоубийства и всё время говорит об этом самоубийстве. Всё время плачет и говорит об унижениях, которые ей приходится испытывать…” 616

Мистическое совпадение: за год до гибели Цветаева уже находится на грани самоубийства. Письмо к Лиле Эфрон она закончила словами “До свидания! Издыхаю”. “Моя жизнь очень плохая. Моя нежизнь”, – пишет Цветаева Вере Александровне Меркурьевой 31 августа. В довершение всех несчастий у Цветаевой в руках вспыхнул целый коробок спичек, она обожгла себе руки и подбородок.

Редкий случай, когда отчаяние матери отчасти передалось и сыну: “Положение ужасное, и мать меня деморализует своим плачем”. Происходящее его и расстраивало, и злило. Ему бесконечно жаль Марину Ивановну. Люди, прочитавшие его дневники поверхностно, считают, будто Мур был холоден с матерью и вообще ее не любил. Это не так. В записях Мура столько тоски, отчаяния, бесконечной любви к Цветаевой при полной невозможности ей помочь. И в то же время его раздражают рыдания и жалобы на жизнь, пускай и совершенно справедливые. “Я больше так не могу. Я живу действительно в атмосфере «всё кончено». <���…> Я ненавижу наше положение и ругаюсь с матерью, которая только и знает, что ужасаться. Мать сошла с ума. И я тоже сойду”. 617Он уже не может о ней писать. Дневник от 5 сентября открывает фраза, которая, несомненно, относится к Цветаевой: “О сумасшедших рассказывать не буду – в сущности, это не интересно”.

Цветаева плакала целыми днями. Уже месяц не могла вернуться к работе, кормившей ее и Мура. Можно переехать к Елизавете Эфрон (что они и сделали 30 августа) – но куда девать вещи? Чемодан с рукописями Цветаева отдала на хранение Анатолию Тарасенкову. Ящики, сундуки, мешки с одеждой и книгами пока разместили у знакомых, там же, в доме на Герцена, – но как быть дальше? Цветаева в отчаянии кричала Муру: “Пусть всё пропадает, и твои костюмы, и башмаки, и всё. Пусть все вещи выкидывают во двор”. 618

Их парижский багаж, добротные (по советским меркам – роскошные) наряды Мура не сочетались с бездомностью, бесприютностью. Даже для книг не было книжного шкафа, не было и комнаты, где бы этот шкаф мог стоять. Огромные старинные фолианты, самые дорогие, любимые, которые Цветаева не оставила в Париже, не раздала друзьям-эмигрантам, лежали в ящиках. Бесценные и никому не нужные.

“Сказка проста, – писала Цветаева Лиле Эфрон. – Был – дом, была – жизнь, был большой свой (здесь и далее курсив Цветаевой. – С.Б .) коридор, вмещавший – всё, а теперь – НИЧЕГО – и ВСЁ оказалось – лишнее”. 619

Цветаева потрясена и возмущена. Она коренная москвичка. Ее отец создал для города Музей изящных искусств. В фондах Ленинки – “три наши библиотеки: деда: Александра Даниловича Мейна, матери: Марии Александровны Цветаевой, и отца: Ивана Владимировича Цветаева. Мы – Москву – задарили”. 620И что же? Теперь у нее не больше прав, чем у колхозника, что недавно перебрался в город. Отцовский дом разобрали на дрова еще в Гражданскую. Прекрасную квартиру в Борисоглебском переулке отобрали. Деньги, завещанные ей и сестре Асе, национализированы, то есть конфискованы, отняты большевистским государством. Правда, дали бесплатно дачу в Болшево, но к лету 1940-го дача перешла от НКВД к “Экспортлесу”, и у Цветаевой не было шанса туда вернуться, даже если бы она пересилила ужас и отвращение от воспоминаний об этом страшном месте. А теперь ей приходится выпрашивать себе комнатку. Даже не в собственность и не в бесплатное пользование. При этом жилищные проблемы ведущих советских писателей были успешно решены. Илья Эренбург, Илья Сельвинский, Всеволод Вишневский, Николай Погодин получили пятикомнатные квартиры в Лаврушинском переулке. Председатель Литфонда Всеволод Иванов – шестикомнатную. 621Все они завоевали советскую Москву, а Цветаева оказалась ей не нужна: “Москва меня не вмещает. <���…>…она меня вышвыривает, извергает”, – писала Марина Ивановна поэтессе Вере Александровне Меркурьевой.