Сергей Беляков - Парижские мальчики в сталинской Москве [litres]

“Она живет припеваючи, ее все холят, она окружена почитателями и почитательницами, официально опекается и пользуется всякими льготами. – писал Мур об Ахматовой. – Подчас мне завидно – за маму. Она бы тоже могла быть в таком «ореоле людей», жить в пуховиках и болтать о пустяках”. 644

Цветаева не умела себя так поставить, хотя у нее были преданные поклонницы и поклонники, в том числе и в сталинской Москве. Цветаевой охотно помогали Вильмонты, Тагеры, Тарасенковы, Кочетковы. Ярополк Семенов, поэт, спортсмен, красавец, служил ей, как преданный рыцарь. Но никого Цветаева не умела и не могла привлечь к работе по хозяйству. Все послереволюционные годы, когда ей пришлось обходиться без прислуги, Цветаева сама готовила, сама подметала, мыла полы, стирала и т. п. Возможно, она делала это плохо. Даже Аля Эфрон вспоминала, что однажды мама не заметила, как маленький Мур положил в кастрюлю, где готовились сразу суп и второе, целлулоидную утку: “Это было не то что вкусно или невкусно, это был какой-то неземной вкус, ну, как на планете Нептун, например”. 645Понятно, как выручали Цветаеву в Москве котлеты от мясокомбината им. Микояна.

Сколько-нибудь обеспеченные московские семьи нанимали себе домработниц. Обычно это были деревенские женщины и девушки без образования, без денег, часто без жилья. Поэтому стоил их труд дешево: 50–60 рублей в месяц плюс еда и жилье. 646Лишние 50–60 рублей у Цветаевой были, но о комнате для прислуги нечего было и мечтать. А приходящая домработница, очевидно, стоила дороже, хотя вряд ли намного. Такая прислуга в предвоенной сталинской Москве – не роскошь. Была же домработница Нюра у Елизаветы Яковлевны Эфрон, а жила Лиля очень скромно и зарабатывала немного. Эту Нюру нанимала и Цветаева, когда жила в Голицыно. 647Была помощница по хозяйству и у Митиной бабушки. Мур считал, что и им с матерью необходимо нанять домработницу: пусть ходит по магазинам, стоит в очередях, готовит и т. д. Цветаева планировала это сделать еще весной, когда они с Муром собирались поселиться в Сокольниках. Но почему-то позднее к этому вопросу они не возвращались, хотя Цветаева много работала и, по крайней мере, с января до июля 1941-го они с Муром не нуждались: “На жизнь – нарабатываю” 648, – писала она.

По словам Идеи Шукст, Цветаева, очевидно, из-за “близорукости не видела пыли и плохо подметала, да и вообще уборки не любила”. 649Гости, бывавшие у нее и на парижских, и на московских квартирах, вспоминали про грязь и беспорядок. Конечно, Цветаевой жаль было тратить время и силы на тяжелый, нудный, безрадостный, очень скучный труд домашней хозяйки. Но прежде ее никто не смел упрекнуть в глаза, тем более – оскорбить. Да и не было в Париже коммунальной кухни, не знала Цветаева, что это такое.

Уже первая советская коммунальная кухня (в Болшево) стала для нее испытанием, при том что Клепинины относились к ней с пиететом: “Мать приложила много усилий, чтобы заставить меня смотреть на Марину Ивановну не как на соседку с трудным характером, а как на поэта”, – вспоминал Дмитрий Сеземан. “Она большой поэт. Кто знает, придется ли тебе когда-нибудь встретить такого” 650, – говорила сыну Нина Николаевна. Цветаева, видимо, не замечала такого почтения к себе или воспринимала как должное. Нервная, впечатлительная, вспыльчивая, она была существом просто другой природы, ее невозможно было судить по общечеловеческим законам.

Дмитрий вспоминал, как однажды в Болшево они сидели в большой комнате. Вдруг из кухни вышла Цветаева: “…лицо серее обычного, искажено какой-то вселенской мукой. Направляется к маме, останавливается в двух шагах от нее и говорит осипшим от негодования голосом: «Нина, я всегда знала, что вы ко мне плохо относитесь, но я никогда не думала, что вы меня презираете. <���…> Вы взяли мою коробку с солью, а обратно поставили не на полку, как я привыкла, а на стол. Как вы могли?..» Остальная часть вечера прошла в судорожных усилиях всех присутствующих успокоить Марину, убедить, что ее и любят, и чтут”. 651

На Покровском бульваре Цветаева оказалась на общей кухне с обычной советской домохозяйкой, очевидно, ничего о поэте Цветаевой не слышавшей. И муж этой домохозяйки был полностью на стороне супруги. Воспоминаний о Цветаевой инженер Воронцов не оставил, об их конфликте мы знаем только со слов Мура, лица явно заинтересованного. Можем только предполагать, что в поэзии Серебряного века инженер Воронцов, вероятнее всего, не разбирался – и на Цветаеву смотрел именно как на неприятную соседку.

Александр Солженицын сравнивал инженеров старой, дореволюционной школы с советскими инженерами-выдвиженцами: “…я хорошо помню инженеров двадцатых годов: этот открыто светящийся интеллект, этот свободный и необидный юмор, эта легкость и широта мысли, непринужденность переключения из одной инженерной области в другую и вообще от техники – к обществу, к искусству. Затем – эту воспитанность, тонкость вкусов; хорошую речь, плавно согласованную и без сорных словечек; у одного – немножко музицирование; у другого – немножко живопись; и всегда у всех – духовная печать на лице”. 652Таким был, скажем, Николай Карлович фон Мекк, хороший знакомый Врубеля, Кустодиева, Танеева, Вернадского. Его расстреляли по делу Промпартии.

Был и другой тип инженера, инженера уже новой формации. Солженицын рассказывает о своем тюремном знакомстве с Леонидом Вонифатьевичем Зыковым, молодым (35–36 лет), но уже руководившим масштабными строительными проектами: “Круг представлений Зыкова был такой: он считал, что существует американский язык; в камере за два месяца не прочел ни одной книжки, даже ни одной страницы сплошь, а если абзац прочитывал, то только чтоб отвлечься от тяжелых мыслей о следствии. По разговорам хорошо было понятно, что еще меньше читал он на воле. Пушкина он знал как героя скабрезных анекдотов, а о Толстом только то, вероятно, что – депутат Верховного Совета”. 653Впрочем, оснований считать, что Воронцов был похож на Леонида Зыкова, у нас нет. Достоверно одно: к Цветаевой он относился без пиетета и вряд ли знал, кто она такая.

Кухонный конфликт стал потрясением не только для Цветаевой, но и для ее спокойного, хладнокровного, ироничного сына: “Для меня – это самое неприятное происшествие, которое могло только случиться, за всё мое пребывание в СССР”. 654Поразительно: ругань с соседями показалась ему на мгновение страшнее, отвратительнее, чем арест сестры и отца. Чувства Цветаевой вообще трудно представить, если даже Мур не может успокоиться и раз за разом возвращается к ссоре с соседями: “Это исключительно противное и неприятное происшествие. <���…> Я сижу абсолютно как отравленный. Абсолютно такое состояние, точно тебя отравили чем-то противным и грязным. Это – самое ужасное, что могло произойти. <���…> У меня лишь одна цель в этом деле – это чтобы не было больше подобных скандалов. Я в абсолютно ужасном состоянии. <���…> Какой ужас! Теперь я вообще не буду спокоен. И нужно же было обвалиться нам на голову такой мерзости. Недоставало, называется. Всё это отвратительно”. 655