Анатолий Мосин - Книга памяти: Екатеринбург репрессированный 1917 — сер. 1980-х гг. Т.2

Начало учебного года вызывает у Льва воспоминания о школе и желание вернуться обратно в Свердловск. Но и в ссылке он планирует продолжить свое обучение в 10-м классе и заняться общественной работой, но ему это не удастся. Следующим его испытанием согласно повестке из военкомата станет трудармия.

Крепись, душа, великие дни переживаешь ты!

Этапирование в лагерь было хорошо организовано: призывники собирались добровольно, без ареста и принуждения, желая «трудиться во имя победы». Под формулировкой «трудармия» скрывалась зона, но мало кто тогда об этом догадывался. Лев записывает в дневнике: « Повестка […] Специальная комиссия. И неизвестное грозным силуэтом встало впереди. Заполнило все мои мысли, проникло во все фибры моего тела, разбило, разорвало. А рядом с этим в душе встало опьяняющее чувство нового, может быть, интересного, а может быть, долгого испытания страшного. Нужно крепиться, не падать духом и крепко запомнить: все перманентно, материя живет, изменяется, принимает новые формы. А мы — материя. Пройдут чудовищные годы. Из нас выкуются новые люди, пропадет романтическая душа юности, и жестокая правда будет руководить нами. А жаль: не в эти ли годы жить. Жить по-настоящему! Жизнь отбросила поэзию, кинула юность на великие испытания. Кто выйдет победителем, тот вступит в новую жизнь хозяином. Построит ее и забудет прошедшее, как кошмар бессонной ночи. Крепись, душа, великие дни переживаешь ты! » ( 12 ноября 1942 г.). В этих строках жертвенность граничит с романтизмом, а отчаяние перекрывает невероятная сила духа автора этих строк. По силе воздействия они сравнимы со строками немецких романтиков Шиллера и Гете, а в их музыкальности просвещенный читатель услышит ноты анданте из «Реквиема» Верди 63 63 Паэгле Н. Лев Вейберт: офорт судьбы. М., 2011. С. 26. .

Пафос этой записи сменяется краткой заметкой с этапа: « Вчера прошли 40 км по ночной замерзшей дороге. Ночевали вповалку. Публика очень интересная, по-своему […]» (декабрь 1942 г.). И еще одна запись, сделана в дневнике в конце 1942 г.: « Этот год, он научит жизни, этот год моральных и физических испытаний ».

Вести дневник в зоне было невозможно из-за физической усталости, голода, болезней. А главное — это было небезопасно. Вернее, очень опасно. Люди исчезали навсегда только за одно оброненное слово правды, а тут дневник! Поэтому вполне объяснимо, что в 1943 г. Лев сделал всего две записи, что в тех условиях было и так смелым поступком. И как художник он вновь обращается к описанию природы, отождествляя ее состояние с переживанием людей: « Сегодня прекрасный солнечный день. Как хороша весна после такой тяжелой зимы. Отстучали морозы, просвистели февральские ветры-метели. Может быть, еще раз пронесется вьюга, задует ветер, наметая сугробы, заскрипит снег под ногами. А вслед за этим последним вздохом суровой уральской зимы придет благодатное лето. Что принесет оно для нас? Жизнь? А быть может, ужасное существование. Неизвестное впереди. Но будем надеяться на лучшее. Только год тому назад мы прощались со Свердловском » ( апрель 1943 г.).

И вот вторая запись, свидетельствующая о том, как изменился автор дневника. Он повзрослел и продолжает анализировать события, происходящие с ним, надеясь на то, что когда-нибудь у него появится шанс описать все пережитое подробно: « […] Я ручки так давно не заносил над этими страницами. Хотелось написать, излить из глубины души всю горечь сострадания к несчастной нашей жизни. Что прозябаем мы, невинные […] Как много прошло изменений в жизни моей. Не говоря уже о физическом состоянии: оно плачевно. Не в смысле понятного упадка сил. О! До этого еще далеко. Я хочу сказать о внешнем моем обличии. Страшная худоба тела и лица, рук бросаются в глаза людям, которые видели меня еще свежим, только что вступившим на путь этих испытаний. Изменилась душа моя. И много надо исписать бумаги, чтобы показать ее жизнь. Как тяжело в 17 лет попасть в условия, столь трудные для жизни. И, имея незаурядную гибкость ума, анализировать события и мелочи жизни повседневной […] И… делать свои выводы. Придет, быть может, время, я в другой обстановке вспомню все это и занесу на белый лист бумаги » ( апрель 1943 г.).

И Лев Павлович напишет об этих годах в зрелом возрасте, уже не сдерживая эмоций. Но его воспоминания найдут читателя лишь после его смерти. Открытым останется вопрос: писал ли он их для себя, чтобы все вспомнить, или для других, чтобы они запомнили. Так страшен и уродлив в своем унижении человека был тот мир за колючей проволокой и так прекрасен мир вне ее, что художник счел своим гражданским долгом оставить воспоминания, в надежде на то, что ничего подобного более не случится ни в одной стране, ни с одним народом.

Алмазные грани надежды

Этап, в котором был Лев Вейберт, разместили в бараках строящейся зоны, где еще не было заборов, колючей проволоки и вышек с автоматчиками. Тюрьму для себя они построят сами. Лев попадет в бригаду на лесозавод и первое время будет сколачивать доски для нар. Нормы выработки высокие, поэтому необходимо с первого удара вогнать гвоздь в доску, в противном случае норма не выполнялась. Несмотря на то что руками Лев уже в юности мог делать многое, такой сноровки у него не было. Да и никто не мог этого сделать. Не для того в лагере давались нормы, чтобы их выполняли. Уже через два дня после прибытия этапа в лагерь зону для трудармейцев обустроили по всем правилам: ограждение, вышки, автоматчики, собаки. Статус трудармейца предполагал политическое прикрытие для людей, содержащихся не просто в неволе, но считающихся потенциальными врагами. Они несли тяжелую трудовую повинность и были лишены всех гражданских прав. И все же содержание в Карпинской зоне, которая административно относилась к Богословлагу, а ведомственно подчинялась Министерству угольной промышленности, а не НКВД, как весь Богословлаг, лагпункты которого были разбросаны по другим населенным пунктам Северного Урала, было мягче, как раз в силу этой подчиненности.

Зоны было две: первая и вторая. Но их устройство практически не отличалось. Бараки, внутри разделенные длинным коридором, по бокам которого располагались комнаты, где в каждой на трехъярусных нарах размещалось до восемнадцати человек. Комнаты отапливались из коридора печами. Все удобства были на улице. Лев Вейберт попал в комнату к крестьянам из Серовского района, расположенного по соседству с Карпинским ( север Свердловской области. — Н. П. ). Они тоже казались ему врагами, так как говорили на непонятном ему немецком диалекте, прятали под кроватью мешки с картошкой, корку хлеба и не желали ничем делиться. Откуда было знать семнадцатилетнему юноше, что эти люди уже однажды были высланы из Крыма в уральскую тайгу, где погибали от голода и расстрелов в 1937—1938 гг. И в своих же соседях по бараку видели тоже врагов. Все были страшно запуганы и враждебно настроены по отношению друг к другу. В дальнейшем в бараках Карпинской зоны контингент будет сформирован по месту работы. Выделятся инженеры и техники рудоремонтного завода, угольных разрезов и других объектов, где придется работать бывшим конструкторам, военачальникам, художникам и артистам, в том числе столичных театров. Но об этом Лев Вейберт узнает не сразу. Сначала он узнает, что такое лесозавод, который находился от зоны далеко и ходить туда истощенным людям, особенно зимой, было очень тяжело. Но даже здесь, на краю земли, в этой адской машине, перемалывающей человеческие судьбы, он оставался художником и позже писал в своих воспоминаниях: « Как-то мы работали на дворе лесозавода на огромной куче бревен и перебирали их, чтобы подкатить к пилораме. Вдруг подул легкий ветерок, через некоторое время он окреп, и с запада начало проясняться небо. Подняв голову, я увидел на горизонте, как сквозь прорывы облаков стали открываться горы. Алмазными гранями засверкали вершины уральских гор. Это было так неожиданно и великолепно, что несколько минут, бросив работу, я стоял, пораженный увиденным, пока окрик бригадира не вывел меня из этого состояния восторга. Я впервые увидел большие горы. Это был горный массив Конжаковского камня, вторая по величине вершина уральских гор. Эта картина осталась у меня в памяти на всю жизнь, я всегда возвращался к ней в минуты раздумий об Урале, о красоте нашей суровой природы. Наверное, с этого момента я на всю жизнь привязался к суровой красоте родного мне края. Но более близкое знакомство будет потом, через десять лет, когда я буду путешествовать по этим горам, а сейчас тяжелая работа, ужасный быт и люди, которые окружают меня » 64 64 Воспоминания Льва Вейберта. Автограф. Примерно 2000—2006. .