Эльвира Филипович - Я, мой муж и наши два отечества

Скончался он в Ленинграде от заражения крови (занозил руку) в сочетании с воспалением легких. Работал в Ленинграде, в горкоме, а кем — не знаю.

Там его хоронили… От родни был только папа. Где дядя Миша похоронен, на каком кладбище — не знаю. В нашей семье (так было поставлено) при детях ни о чем серьезном не говорили. Когда приходили дядя Миша, дядя Тиша, словом, взрослые, то нас, детей, днем отправляли гулять, а вечером — спать. Дети вообще не садились за один стол со взрослыми.

Дядю Мишу называли вечным студентом, дядю Колю — философом, даже папа так обращался к нему. А мама его называла Николай Петрович.

У Доброхотовых Петра Ивановича и Надежды Николаевны родились шестеро сыновей и четыре дочери. Все они выросли, и все, кроме Михаила, имели детей.

Михаил — самый старший, детей не имел и женат не был. Он не женился, чтобы ничто не отвлекало его от революционной деятельности…

Года три мне было (или меньше?) … Лес помню, высоченные сосны о слиянных верхушках. Мы с мамой в лесу идем, а впереди медлительно движется красно-бурая наша корова. С ней дружит кошка: любит ложиться на нее, поджав лапки… Это, кажется, была Финляндия. Отец работает ведущим инженером-химиком на канифольном заводе Храповицкого.

К нам приходил в гости химик Збарский (тот, что годами позже участвовал в бальзамировании тела Ленина). И Карпов у нас бывал. Теперь на улице Воронцово Поле в Москве есть институт имени Карпова.

Мне 4 года. Я в саду играю в мяч и со своей бесхвостой собакой из папье-маше. Оставила ее под кустом… На веранду поднимается Палялевич. Так прозвала я своего крестного, Владимира Сергеевича Постникова, лысого и в очках ветеринара. Муж Бабуни, Дедуня Александр Иванович Сперанский, тоже ветеринар. Он сухощав, прям, строг, с начинающейся плешью. «Не ходите в сад, — провозгласил он, — там в кустах собака, наверное, бешеная! Ее гонишь, а она стоит… Странная!» Первой Бабуня разобралась, что это мой пес из папье-маше.

5 лет.В дальнем краю сада кошка поймала мышь и давай играть ею. Мне стало очень жалко ее. Отбирая мышь у кошки, я тянула ее к себе, а кошка, ухватив мышь зубами, не отдавала ее. Я вырвала мышь, а хвост остался у кошки. Куцая мышь убежала, роняя кровинки в траве, а я сдерживала кошку. В детстве я свободно брала в руки, любовно даже, мышей, гусениц, лягушек и всякую другую тварь…

1916 г. 6 лет.Палялевич смолоду был безнадежно влюблен в жену своего друга красавицу Бабуню и прижился в их семье кем-то в виде покорного дальнего родственника. Во время войны его, опытного ветеринара, послали в конский запас под слободой Россошью Воронежской губернии. Он пригласил на лето Бабуню: чудесный воздух в степи… А она вместо себя снарядила туда маму со мной и Тинь-тинем ( Тинь-тинь — детское прозвище брата моей мамы Владислава. — Примечание автора). Папа в то время второй год воевал в Русской армии. Палялевич предоставил нам три большие, без мебели комнаты. Там даже эхо было…

Палялевича вскоре перевели в другое место и с лошадьми, а мама не захотела стеснять собой и детьми Бабуню и осталась в Россоши, как ей казалось, ненадолго. Поселились в комнатах купцов Бартеневых.

1917 г.Улицу заполнили россошане с флагами, идущие в одну сторону. Одни люди говорят, что это демонстрация, другие — что революция. Мальчишки кричат: «Царя скинули!»

Хозяйка мне говорит: «Иди к маме, она плачет. У нее умерла ее мама!» Мама уезжает на несколько дней в Калугу.

Помню приезд папы в Россошь. Совсем ненадолго. Подвижный, в плечах широкий, лицом худой и красивый, голубоглазый, с красивым лбом, наполненным мыслями, с темными волнистыми волосами. Он учил меня кувыркаться. Опрокинув венские стулья кверху спинками, собрал из них подобие юрты. Сверху накрыл одеялом. Я на четвереньках залезала туда, счастливая. Телефон сделал из ватманской бумаги и ниток…

Папа заболел воспалением легких. Мама тогда поехала со мной в Москву. Бабуни дома не было, и меня оставила ее соседям в семье ветеринарного фельдшера. Там позволяли мне, бедняги, все. Я, разламывая их порядок, составляла из всех стульев поезд, и он грохотал ножками по полу…

1918 г.Въезжают немцы в слободу, рядами, на больших, гладких, ухоженных лошадях с остриженными гривами и высоко срезанными хвостами. На немцах блестят желтые каски. Разошлись по квартирам вместе с лошадьми. К нам они тоже поворотили. Нас хозяйка перевела в одну маленькую комнату. Из их речи слышнее всего: я, я, я… у нас из коридора они взяли тазик, перенесли его в сарай и там из него умывались. Через несколько дней они уехали, тазик поставили на прежнее место, откуда взяли.

Мы уже на другой улице живем. Про хозяев наших говорят «малороссы», а кто-то сказал «хохлы». Спрашиваю у хозяина: как правильно? Он отвечает с достоинством: украинцы.

1919 — 1920 гг.Мама заболела испанкой. Тинь-тиня кто-то забрал, а я не очень огорчена: свобода. Хожу куда хочу и делаю что хочу… Болела, а потом долго лежала после болезни: не было сил. Поднялась мама, и опять какая была.

Зашел в нашу хату солдат — погреться. Топилась плита. А он в тепле все лазил себе подмышки, за пазуху, в пах. Обирал вшей. В пальцах покрутив, бросал их на пол. Мама попросила его не кидать вшей на пол. А раздеться и выжарить их у него не было времени: белые отступали.

Забежал белый офицер. Звал маму бежать с нами, детьми, от красных. «Это звери, — говорил он. — Они интеллигентам заливают глотки раскаленным свинцом» «Откуда же у них столько свинца?» — спокойно спрашивает мама.

А еще летом белые повыдирали с корнем деревца, которые гимназисты посадили 1 Мая на площади.

Мы у Дуняши (няни) в гостях. А Дуняшин племянник лет семи отказывается играть со мной наотрез. «Ты — паниха!» — говорит. Это неправда, я не паниха, правда?

«Ты не паниха, — говорит мама, — но обижаться на него нельзя». Совсем недавно белые расстреляли его папу. Он тогда прятался в стогу. Мать уверила, что его нет близко. А младший сын, несмышленыш, показал, где папа…

Занимают Россошь то белые, то красные, то зеленые. Бандиты-сахаровцы повесили священника. А его ребенка — за ножки и об печь…

За хату маме платить нечем стало, и нас переселили в полуподвальное помещение. Там уже проживала семья: женщина с двумя чернокудрыми девочками, Маргаритой и Тамарой. Мама вычесывает мне вшей и говорит, что у меня появились не мои, а черные. Девочки обе торгуют у ворот семечками — черным стаканом из большого таза.

Какие-то солдаты, пока стояли в Россоши, ежедневно наливали в нашу кастрюлю борща, такого забористого от красного перца.