Татьяна Перцева - Асфальт в горошек

Маруся всегда была рядом.

Это она придумала играть в еду. Я совершенно ничего не ела, как многие малыши. Марусечка делала из картошки с мясом кораблики, из макарон — ветряные мельницы и рассказывала, как все это поместится у меня во рту. Я ловилась на удочку, все это поедала, все были довольны. Позже, через много лет, я вспомнила об этих играх и применила метод к собственному сыну, который часами мог сидеть с полупрожеванной едой за щеками. Как хомяк. Знаете, помогло.

Это Маруся учила меня чистить картошку. Такими специальными, принятыми в нашем доме самодельными картофелечистками. Их покупали на Алайском. Иногда картошка попадалась старая, дряблая, и тогда Маруся чистила ее обыкновенным ножом, который мне в руки не давали.

Это она, когда все дети нашего двора собирали листья и пекли картофель, заботливо очищала мне картофелину. Иначе не досталось бы мне вообще ничего. Года два тогда мне было…

Это она вела меня за руку в фотолабораторию Александра Васильевича Княжевского, где тот фотографировал нас с газетой «Правда»…

Это Марусечка помогала мне застегнуть непослушный лифчик с резинками для чулок.

Это Марусечка заставляла меня умываться и чистить зубы.

Это Марусечка завязывала мне белые банты на кудряшках.

Это Марусечка учила меня петь песни. И я старательно выводила: «Эх тачанка-растопчанка». По молодости лет слова «ростовчанка» я не понимала, а «растопчанка» от слова «топать» — очень даже понятно.

Это Марусечка рассказывала мне вместо сказок истории «как у нас на рУднике»…

Это Марусечка купала меня в корыте.

Как сейчас помню, все девчонки и я с Марусей сидим в траве, на склоне, ведущем к железным воротам. Девчонки дразнят меня, смеются, а Маруся их ругает и заступается за меня.

Маруся была мне не просто няней — любимой Марусечкой.

Все няни, которые были потом — я их запомнила, конечно, но по именам не помню. Просто они были. Нет, они не били меня. Не ругали. Обе были равнодушны ко мне, я это понимала и ничего не требовала. Они отрабатывали деньги и только. Я подчинялась и только.

Все няни жили у нас. Я воспринимала это как должное.

Мне было года три, когда Маруся уехала на родину. В Донецк. На рУдник. Они с мамой долго переписывались. Маруся вышла замуж, прислала нам фотографию: она и бравый хлопец. У нее родился сын. Потом еще сын.

Я ждала писем от Марусечки и требовала, чтобы мама писала то, что я ей диктую. Она писала, потому что Маруся в каждом письме неизменно спрашивала про меня.

Мне в этом году семьдесят три. Из них я по крайней мере семьдесят два помню и люблю Марусечку. Кто знает, может она жива? Дай-то бог.… Про таких нянь я только в книжках читала. Ну, и мне повезло…

В старые-старые недобрые времена, когда бедных детей всячески угнетали, а взрослым бяки-кагэбешники наносили визиты каждый день, как-то получалось так (удивительное дело), что многое, вдолбленное нам отсталыми учителями, получавшими, нужно сказать, грошовые зарплаты, и это чистая правда, оставалось с нами на всю жизнь. Я, конечно, если уж о себе, не о математике или физике (не срослось), но уж точно о русском, истории, английском, географии…

В старые недобрые времена было столько разных кружков, клубов, музыкальных школ куда можно было ходить и учиться. Бесплатно. Совсем. Вот насчет музыкальных школ не помню, а кружки — точно бесплатно.

В старые недобрые времена был такой Дворец пионеров, бывший когда-то дворцом великого князя, куда, не поверите, в те ужасные годы пускали всех, кто хотел заниматься. Музыкой, авиамоделированием, рисованием, петь в хоре, играть в спектаклях и оркестре… Да мало ли чем. Только пускали и денег не просили. Я сама одно время играла в оркестре Дворца пионеров. Прекрасный был оркестр.

Это сейчас туда никому не пройти, ни ребенку, ни взрослому. А в то темное средневековье — да пожалуйста.

Во Дворце текстильщиков, огромном, кстати, здании — аж студия была скульптурная. И театр. Народный.

Я такую студию сама видела. Правда, не во Дворце текстильщиков, это от моего дома далековато было. А в клубе Восемьдесят четвертого завода, сиречь завода Чкалова. Там мой друг Юрий Стрельников кого угодно рисовать учил…

В общем — мрак и жуть.

А еще — о эта диктатура и ярмо угнетения — во многих семьях было принято учить детей музыке. Не то что сейчас, в демократию: сейчас аккордеон стоит с рук рублей пятьсот, а пианино выносят на мусорку.

Когда мне было девять лет, рядом с сорок третьей открылась музыкальная школа. Имени Садыкова. Был такой композитор и народный артист Узбекистана. До этого меня лет в шесть приняли в школу Успенского, но учиться не смогла: своего пианино не было, упражняться было негде.

Своего пианино у меня по-прежнему не было, но тут папу осенила гениальная идея: поскольку слух мой был признан абсолютным, почему бы не попробовать играть на скрипке?

Пошли сдавать экзамены: моя одноклассница Луиза Беглова и я. Думали дома, думали, какую песню спеть. Сестра предложила колыбельную из кинофильма «Цирк»: «Спят медведи и слоны, дяди спят и тети. Люди все спать должны, но не на работе…»

А у Луизы была, на мой взгляд, роскошная песня: «Летят белокрылые чайки — привет от родимой земли. И ночью, и днем в просторе морском стальные идут корабли».

Я ей позавидовала, и, как выяснилось, зря. Потому что меня приняли, а Луизу — нет.

Вот это и было началом…

Нет, не это. Началом был новогодний вечер в школе. Помню еще, как у меня был роскошный костюм чешской девочки. И, стоя рядом с елкой, Вовка Водопьянов, ака уважаемый Владимир Кириллович, играл на скрипке (интересно, он сам это помнит?) концерт Ридинга, для непосвященных — это самый первый концерт для начинающих скрипачей. А я стояла, открыв рот, — такой Вовка был красивый и важный.

Ну вот, музыкальная школа тогда только-только организовалась. Полукруглое выдающееся из общего ряда желтое здание прямо рядом с сорок третьей, с круглым крыльцом. Помещений было немного, но зал имелся. Там репетиции хора проводились, а также занятия по музлитературе и теории музыки.

Как ни обидно признавать, но фамилии первого директора не помню. И второго тоже. Оба они пробыли на своих постах совсем недолго. Первого звали Юрием, отчества не помню, высокий, красивый, этакий русский богатырь. Не знаю, какие интриги его выжили, но он не продержался и полутора лет. Второй был личностью необыкновенной: вдохновенный вид, композитор, к сожалению, явно не администратор и к тому же очень больной. Всем заправляла его жена, а он очень скоро умер. По-моему, именно его жена Ирма и стала потом директором. Тогда такие вопросы меня не интересовали — в 9—10 лет!

Зато я очень хорошо помню своего первого преподавателя Моисея Иосифовича Бронфмана. Видите, его я запомнила, потому что он был совсем не равнодушным человеком и прекрасным педагогом.