Павел Паныч - Оставь надежду всяк сюда входящий

Февраль 2001 г. Мне пришлось снова оказаться в АИК-25, и срок был немаленький — 7 лет. Я хорошо понимал, что это не два, которые были у меня перед этим. Семь лет прожить с этим кошмаром и при этом остаться со здравым рассудком практически невозможно. Февральский мороз меня пронизал насквозь. Когда я проходил мимо того места, где вскрыл письмо о смерти мамы, мою душу как будто кто-то сжимал тисками, от воспоминаний наворачивались слезы на глазах. Но больше меня терзал стыд: что я за сын, который не смог должное своей маме воздать. А это значит — похоронить и попрощаться с ней, вместо меня это сделали совершенно чужие люди. Мне было стыдно вообще заводить речь о своих родных, потому что их просто уже не было, а на вопрос, что случилось, нужно было отвечать: «не стало никого, когда сидел», и на следующий вопрос, который вы уже произнесли про себя — что вообще никого нет!

Отдалившись от того места, я просто шел и молчал, в голове не было ни мыслей, ни планов на будущее, абсолютно ничего. Но всмотревшись в лица заключенных я увидел сплошной страх, а в лицах «козлов» легкое удовольствие. Сначала я не понимал этой злой улыбки, но это сначала. Услышав в свой адрес: «Чего ты, пидар стоишь!», я, естественно, отреагировал и сказал: «Я не могу на тебя, шлюха, обижаться за сказанное, потому что пидарас мне это говорит. Намного страшнее, когда на тебя «пидарас» скажут друзья, родные, близкие. А если бы твои родные и близкие увидели, что ты здесь творишь с людьми…». Лицо «козла» натянулось резиновой улыбкой, демонстрируя всем, что он не в говне сейчас, и все, что его мозги сообразили — это по привычке отвести меня в дежурку. Там меня начали бить, чтобы я писал объяснительную, что якобы я отказался от работы. Я отказался писать, все думал, что произошла какая-то ошибка. Но в дежурной части встретился глазами с Сергеем Петровичем, его улыбка напомнила те обстоятельства 1996 г. Поскольку он меня не вспомнил, то я уже представил себе то количество зэков, которых ему самому пришлось забивать, раз я у него в памяти как избитый затерялся. Но для многих улыбка его значила, что я уже в карцере. Здесь мне довелось увидеть хорошо организованных офицеров, которые уже хорошо знали, что им делать. В карцере под шквал ударов дубинок я проговорил: прошу представить мне возможность в письменной форме обратиться за помощью к Уполномоченному по правам человека Н. И. Карпачевой». После того, что начали творить со мной, я не мог ни одного обстоятельства придумать в жизни, за что могли бы меня так избить. Вкинули меня в камеру ДИЗО к другим заключенным, я рассказал о случившемся, а те в ответ лишь рассмеялись, — оказалось, что таких, как я, умников было уже много. Но почему я задавал себе такой вопрос?! Почему тогда не везде так, ведь если такой беспредел негласно узаконен, то он был бы везде.

Этот маленький урок для меня заставил над многим призадуматься, а когда попал в зону, то вся жизнь колонии стала, как на ладони.

Освободившись из карцера, мне пришлось над многим призадуматься, в моей голове возникали вопросы, на которые я не мог найти ответы — почему все так происходит? Ведь в колонии за день избивают десятки заключенных, работа в две смены проходит для заключенного не без последствий: частые травмы на производстве. Ведь усталость и сонливость — первый враг заключенных, работающих на циркулярке, токарных станках. И немало было таких, кто оставил свои пальцы на производстве, да и количество заключенных немалое! Успокаивал себя лишь одним — другие выжили, значит, и я выживу!

Но каждый новый день, проведенный в колонии, существенно отличался от предыдущего и обязательно в худшую сторону. Личная жизнь для заключенного практически не существовала, написать письмо домой нет времени, приготовить покушать — нет времени. Но для приезжающих все по распорядку дня, нужно посмотреть и поговорить с заключенным — эту работу прекрасно выполняют «козлы», которые так опишут колонию, что ни в сказке сказать, ни пером описать. И каждый мой проведенный день в колонии раскрывал лишь очередное зло, порождающее очередной беспредел администрации «зоны». Администрация (конечно, с разрешения своего руководства) просто довела заключенного до состояния раба. Зек должен работать, лишь бы его не били. И если такие методы влияния эффективны, то естественно, они будет руководством разрешены. А это значит поломать дух в человеке, представление заключенного о своем пребывании в колонии должно быть таким: работать нужно, чтобы тебя не били, и столько, сколько нужно администрации!

Но я — человек, который из всего плохого всегда берет только полезное. Ведь чего не отнимешь у администрации АИК-25, так это организаторские способности. Осведомленность оперативной части под номером один. Ведь проконтролировать весь свой «беспредел» можно, лишь благодаря информаторам. Любой донос в оперативную часть, не имеет значения, какого характера, вызывает мгновенную реакцию. Заключенного вызывают, ставят к стенке и начинают бить до тех пор, пока заключенный не называет причину, по которой его бьют. А ведь бывает такое, что заключенный и знать не знает, за что его бьют. Но когда после определенных процедур заключенный ни в чем не сознается — значит, невиновен. Информатору за лжедонос ничего все равно не будет, потому что ничего страшного не произошло. Но для себя я хорошо знал, что методы оперчасти известны практически всем заключенным, и если, на первый взгляд, вы скажете, что ничего полезного там найти нельзя, то ошибаетесь!

Я очень много уделял внимания всему внутреннему дыханию колонии, каждый раз пытаясь для себя понять, насколько глубоко сидят корни внутреннего беспредела уже за пределами АИК-25. Очередной моей проверкой на человечность стал Сергей (Душман), у которого была очень сильная болезнь ног. И несмотря на то что ему оставалось сидеть уже месяцы, он как-то подошел ко мне вечером, присел на лавочке возле меня после вечерней проверки и говорит мне: «Паша вот честно скажу, не думал, что попаду в такую ситуацию. Ты знаешь, нет здоровья ходить на работу в две смены, хоть и осталось до свободы месяцы». Он приподнял штаны до колена, и я увидел, что его ноги толще головы и со страшными засохшими по краям ранами от гнойников. — «Я тебе скажу», — продолжил он, — сам пробовал, не получается, духу не хватает — помоги мне! Я напишу записку, что сам и по семейным. А ты помоги мне, когда приду ночью с работы после того, как все утихнет, и лягут спать, я толкну тебя и буду ждать в туалете, полосни меня по шее лезвием, ты потом иди дальше спать, а я с лезвием и с запиской там останусь». Конечно, дальше была тишина, и его слова прервали это молчание — «Ты не переживай, и развернув глаза на церковь, стоящую перед глазами, я Богу скажу, что ты не убил меня — ты избавил меня от этого ада».