Александр Красовицкий - Императив. Беседы в Лясках

— Во время Российской империи? Получается, что не Петербург забрал элиты, а Варшава?

— В большей степени Варшава, потому что элиты были католические. Но для меня это очень важная разница, ведь Австрия заняла большую часть Западной Украины, а там и с точки зрения религии была совсем другая обстановка — все-таки греко-католическая церковь была чисто украинским вероисповеданием. И это сохранило идентичность украинцев.

Отпуск. Сейшелы, 2010 г.

— Но, кстати, она сохранилась именно благодаря тому, что в Австро-Венгрии была достаточная толерантность к жителям этой территории.

— Конечно, и политика была такая. Они считали, что это разнообразие очень помогает, ведь не стоит забывать, что австрийцев было меньшинство. Русских было всегда большинство в русской империи, немцев — в немецкой. А в австрийской — наоборот, австрийцы были малой частью, даже венгров было гораздо больше. И поэтому их концепция, что разнообразие надо поддерживать, была разумной. Именно она помогла Украине создать заново свои элиты, которые появились в XIX веке, а на территории Российской империи русификация шла очень активно. В Киеве нельзя было печатать книги на украинском языке, а во Львове это было разрешено, австрийцы даже поддерживали этот процесс.

— То есть фактически Белоруссию как европейскую страну мы на много лет потеряли?

— Всегда в истории происходят неожиданные процессы, но на данный момент кажется именно так.

— Давайте вернемся к тому, что вы философ. Вы говорили о Платоне и Аристотеле, о том, как это все развивалось дальше. А как сегодня?

— Я думаю, что долгие годы влияния марксистского мышления в XIX веке отдалили людей от осознания того, что менталитет всегда основан на религиозных принципах. Даже несмотря на то, насколько люди верующие или неверующие. Это даже в языке отражено, и мы пользуемся словами, которые определены на основе исторического опыта, связанного с религией. И с этим мы постоянно сталкиваемся. Так что восточное христианство, конечно, имеет гораздо больший акцент на чувствах, на интуиции, на тайне, а западное — пошло больше в направлении критического разума, уже поэтому Запад ближе к Аристотелю, чем к Платону. Нельзя сказать, кто здесь прав. Может быть, Запад даже слишком далеко пошел в своей самоуверенности и поэтому сейчас переживает кризис. Ну а Россия где-то к признанию роли разума и критического взгляда подходит очень осторожно. Я вижу, что там есть недоверие к тому, что разум может не быть направлен против веры. И что только сердцем человек верит, а не критическим умом. А я верю в критический ум. Если он ищет правду, значит, он не опасен.

— В Украине сосуществует фактически несколько конфессий — греко-католическая на западе, православная Московского патриархата рядом с православной церковью Украинской, которая фактически между ними находится ментально. Я так понимаю: платоновские силы присутствуют на востоке Украины, а аристотелевские больше на западе?

— Ну, в какой-то степени да, но я думаю, что греко-католическая церковь осталась в своей теологии ближе к Византии, к Константинополю — таким, каким он был тысячу лет назад. Просто она не приняла раскола или вернулась, сделала шаг назад после раскола и сказала: нет, мы не принимаем участия в расколе, мы в таких же отношениях с западной церковью, как и в первую тысячу лет, где был епископ Рима, который считался первым среди епископов, но епископ Византии был равным ему. И просто было отличие и в литургии, и в мышлении, и в акцентах, но не было вражды. И я, когда сейчас читаю митрополита Шевчука, главу греко-католической церкви, то удивляюсь, как он просто это видит, что это продолжение таких взаимоотношений, которые уже были в первую тысячу лет христианства, и что здесь никакого раскола нет, это, наоборот, шаг к тому, чтобы раскол преодолеть, забыть и сказать: мы одна церковь. Думаю, что этот подход важен уже не только для Украины, а и вообще для христианства. Это признание разнообразия, и мне кажется, это очень хорошая мысль.

— Просто когда я говорил о востоке Украины, я имел ввиду слепую веру в Россию и Советский Союз, которая там осталась. И то, что на Донбассе произошло, произошло в том числе и из-за того, что люди не использовали критическое мышление и не поняли, что их провоцируют искусственно.

— Да, это тоже, конечно, есть. Опыт, который долгие века имел место на Западе, он в том смысле был удачным опытом, что, надеюсь, основываясь на нем, Запад уже войны у себя прекратил. Хотя, знаете, после 3–4 поколений, которые совсем забыли о войне, я вижу сейчас подъем всех парамилитарных организаций. Меня тревожат все эти реконструкции, когда люди развлекаются тем, что воспроизводят, как умирали их предки. Потому что в Польше сотни людей шьют себе униформу, как во времена наполеоновских войн, чтобы раз в год выступить и «повоевать». Они забывают, что война — это не военный парад, это убийства. Может быть, для истории это хорошо и для моих картин удобно, если я хочу что-то снимать: я часто снимал фильмы при поддержке местных парамилитарных организаций, которые и в Венгрии были, и в Италии появились. Это люди в костюмах, которые говорят: мы в костюмах 1812 года и готовы выступить в вашей картине. Это удобно и смешно, но меня удивляет, что людям хочется сделать игрушку из войны.

С женой Эльжбетой и актрисой Нелли Уваровой в Москве

— Но в Германии все-таки власть очень борется с этим.

— Борется, конечно, но тут главное то, что у людей такое желание появилось. Боюсь, что и в Германии будут трудности. Германия очень глубоко реформировалась после Второй мировой войны, это единственная страна, где произошли огромные перемены в мышлении. И конечно, это случилось под сильным влиянием американцев, Америки. Мне кажется, что это удалось, видно, что там все по-другому сейчас выглядит, но мы знаем, маятник может пойти в другую сторону. Я о Германии очень беспокоюсь, когда вижу ностальгию по их прусской империи.

— Мы говорили о кино, о новых течениях, о 70-х годах. А сейчас, в XXI веке, появились ли еще какие-то новые течения?

— Я думаю, что кино свою роль, такую, какую оно могло, уже сыграло. И сейчас с появлением средств массового контакта, интернетом, будет какая-то новая форма. Я ее жду: где, на чем мы будем смотреть истории, когда они станут трехмерными, а не такими, как сейчас, когда мы их видим на плоском экране. Это все придет, но большой разницы не будет, потому что рассказ о жизни — от него уйти невозможно. Мы будем всегда, постоянно хотеть увидеть, как выглядит жизнь других людей, как мы представляем жизнь наших предков, будущую жизнь, через века, science fiction. Без этого мы все жить не можем. И это будет не роман, это будет все-таки что-то аудиовизуальное. Как это будет выглядеть, я не знаю, но хочу сохранить связь с тем, чем я жил всю жизнь. И экран, и темный кинозал — это самая большая привычка, но можно и без этого прожить, можно и по-другому это сделать. И, возможно, мы будем воспроизводить какие-то зрелища в пространстве, смотреть и участвовать в них другим образом. Я к этому готов.