Ольга Суркова - Тарковский и я. Дневник пионерки

Тарковский был человеком очень чутким к высказываниям, соображениям и формулировкам, «попадавшим» в его все более строго выстраивавшуюся концепцию, развивающим, углубляющим и систематизирующим его вызревавшие идеи. Требовался акушер, который бы эти идеи «принимал» и «выхаживал».

В этом качестве я его, видимо, устраивала, поскольку он никогда не попытался избавиться от моего «соавторства» в Москве и просил меня приехать к нему в Италию дописывать главу о «Ностальгии» и «Заключение», когда договоры на издание «Книги сопоставлений» были подписаны нами в Англии и Голландии и… почему-то одним Тарковским в Германии…

Мало сказать, что за годы нашего общения я научилась понимать его не с полуслова — с полувзгляда… Моя идентификация с ходом его мыслей была тогда столь велика, что мог произойти, например, следующий курьезный случай. Когда мы жили еще в Москве, Тарковский очень не любил встречаться с журналистами, тем более с западными, опасаясь, что они напишут «что-нибудь некстати и преждевременное». Но однажды он доверился мне, попросив встретиться вместо него с итальянским журналистом из «Унита» и ответить от его имени на все интересующие вопросы. Тарковский даже не перепроверял «свои» ответы — так, очевидно, это интервью и вышло под его именем.

Но если вдруг я высказывала соображения, идущие вразрез его точке зрения, то Тарковский гневался и раздражался, как ребенок, в лучшем случае, недоумевал: «О чем ты говоришь? Я тебя не понимаю!» И подытоживал свою точку зрения своим обычным, «неотразимым» аргументом: «Это же естественно!»

Он не умел спорить, подбирая доказательства и аргументы — он просто не сомневался в своей правоте. Любое возражение, даже непонимание воспринимал болезненно, а потому сразу наступательно-агрессивно. В этом контексте вспоминается случай на пресс-конференции кинофестиваля в Роттердаме…

В тот вечер он много говорил о национальной культуре, утверждая, что «культура принципиально непереводима на другой язык». Нельзя сказать, чтобы это утверждение было самоочевидным, тем более для голландцев, гордящихся своим «мультикультурным» обществом. А потому они, действительно, с некоторым недоумением обратились к Тарковскому с вопросом, наивно рассчитывая получить от него дополнительные разъяснения: «А что же тогда такое, по-вашему, „культура“?» — «Если вы пришли сюда и даже не знаете, что такое „культура“, то я вообще не понимаю, о чем мы здесь с вами разговариваем!» — последовал раздраженный и лаконичный ответ Тарковского.

Для меня, человека хорошо его знавшего и любившего, в этой категоричности было, на самом деле, много трогательного и наивного, какого-то по-детски беспомощного. Как ни странно, но в такие минуты я ощущала себя рядом с ним «взрослым» человеком, готовым немедленно прийти ему на помощь, разразиться комментариями и пояснениями, следуя, конечно, его внутренней логике, чтобы уточнить, что же на самом деле он имел в виду. Это помогало в нашей работе над книжкой, для этого я была действительно ему нужна. Но он был капризным и своенравным «ребенком», часто недовольным, убежденным, что все и всегда делает «сам»…

Наверное, в силу все той же своей неизжитой детскости он сам, похоже, верил порой всерьез, что издательство «Искусство» собирается издать нашу рукопись. Помню, как, поторапливая меня с завершением работы, он вдруг сердился: «Ну, что? Тянем? А мне сказали в издательстве, что сейчас откроют книге „зеленую улицу“»… Я, конечно, не разубеждала его, полагая, что «блажен, кто верует», но сама не верила в то время в подобный исход дела ни одной секунды, твердо зная, что пишу рукопись «в стол» и «для истории кино»…

В наследство от сотрудничества с Козловым я получила папку с ворохом разрозненных несистематизированных записей как самого Тарковского, так и Козлова: здесь были наброски отдельных статей, записи биографического характера, часть которых я публикую в этой книге. Далее я старалась копить и множить в записях все, что я слышала от Тарковского, как в специальных разговорах со мной, так и в самых разных местах и по разным поводам. Тем более, что любое застолье Тарковский немедленно превращал в трибуну для высказывания своих соображений об искусстве, о роли художника в современном мире, о самом этом мире и месте в нем кинематографа…

Но вот диалога между нами не состоялось, хотя чем далее развивались наши дружеские и профессиональные отношения, тем настойчивее назревала для меня его действительная необходимость.

Так что эту книжку, посвященную более проблемам жизни, а не творчества Андрея Тарковсккого, я воспринимаю тем не менее, как следствие нашей совместной работы, как обретенную возможность все-таки вступить с ним в диалог, высказаться и задаться вопросами с той долей «искренности», к которой он не уставал призывать. Правда, мы снова в неравной позиции — теперь я веду диалог с несуществующим, увы, собеседником, который словно продолжает незримо присутствовать рядом со мной до сих пор, потому что разговор наш не был окончен…

В «Зеркале» Тарковский признавался, что ему «все время снится один и тот же сон». Позднее, когда «Зеркало» было завершено, он сокрушался, что этот сон бесследно исчез, точно испарился из памяти вовсе: прошлое отслоилось и навсегда отошло куда-то, безжалостно и бесповоротно…

Работая над этой книгой, я, напротив, питалась тайной надеждой раз и навсегда избавиться от того, порою, мучительного для меня груза нашего общего прошлого, который давил меня и казался порою реальнее моей настоящей жизни. Я не стану сокрушаться о том, что книга, возможно, избавит меня от некоторых навязчивых сновидений в надежде, что вечно ноющая «печаль моя» об Андрее Тарковском будет все более «светла», как сказал любимый им поэт.

Это желание стало созревать во мне неугасимо и неотвратимо, когда Тарковские отмордовали меня после стольких лет дружеских, самых доверительных отношений по полной программе. Видимо, без особых раздумий и сомнений. Я честно старалась и не могла внутренне смириться с тем, что он тоже хладнокровно и обдуманно, без попыток честно объясниться, предал меня, просто выкинув мое имя из нашей общей работы, заверяя, пока это ему было нужно, что это всего лишь временное недоразумение, которое вот-вот будет исправлено… В немецком издании «Запечатленного времени», той самой работе, с которой я нянькалась столько лет, он спокойно оставил только свое собственное авторское право, полагая, что денег на суд с ним у меня все равно нет.