Ольга Суркова - Тарковский и я. Дневник пионерки

Так и хотелось тогда спросить Э. Климова, ваятеля новой демократической жизни в бывшем Союзе, а как же у вас обстоит дело с «презумпцией невиновности», ежели только подавая в суд, вы уже уверены в моей виновности?

«Нет, ребята-демократы, только чай»…

Вот такими заявлениями заканчивалось мое сотрудничество с Тарковским, признанное в Мюнхене 6 мая 1993 года действительным, начало которого было отмечено в моем дневнике красным числом:

2 ноября 1973 г. Какой потрясающий день! Была у Тарковских в связи с «официальным» предложением Андрея делать вместе с ним книгу вместо Козлова. Была счастлива! Только волнуюсь теперь, вступит ли это его предложение в свои «законные права», то есть подпишет ли издательство с нами договор?!

Издательство с нами договор подписало, но «законные права» мне пришлось ожидать, с его «легкой руки», 20 лет. Так-то! Добрые дела не остаются безнаказанными.

Я выиграла суд в Германии, поставив точку на всей этой истории. Но книга издана в десятках других стран без моих авторских прав: Франции, Бразилии, Японии, Венгрии, скандинавских странах. Тяпа, сын Андрея, увы, продолжает дело своей выдающейся на свой лад матери — стричь все те же самые купоны со своего покойного отца.

Я была в России и попала в Дом кино на 60-летие Тарковского, то есть еще до первого решения суда по моему иску. Когда я выходила из зала, Маша неожиданно предложила мне спуститься вниз в кафе, где было организовано мини-чествование. Из великих за тем застольем вспоминаются тот же Климов, Соловьев, Куницын, Княжинский, Кайдановский… По составу гостей да и по всей атмосфере все это производило отчасти странное впечатление — тем более, что Андрей так мало бывал в Доме кино. Но все неплохо выпили за казенный счет, и я уже направлялись к выходу, когда Кайдановский вдруг заявил мне: «Ну, чего ты привязалась к великому человеку? Размазал бы тебя сейчас по стенке… Денег захотела? Так я их тебе заплачу»… Может быть, я слишком долго не жила в России, но буквально онемела в первый момент от «легкости» русской светской речи…

Но Кайдановский уже подхватил меня под руку, отводя в сторону и предлагая поговорить с ним… И я почему-то попыталась ему что-то объяснять дрожащими от обиды губами… А он, мало вслушиваясь, снова переспрашивал, сколько я хочу денег, чтобы остановить процесс… И вдруг я поняла, как нужно с ним разговаривать, твердо сформулировав вдруг: «Ну, тысяч двадцать!»

— Чего? — спросил он, сразу вдруг растерявшись.

— Долларов, конечно, — ответила я. — Дело в том, что я давно живу на Западе и на рубли не считаю. Но если ты мне гарантируешь выплату этой суммы, то ты защитишь честь великого Тарковского, а я гарантирую тебе прекратить процесс. Давай бумагу.

— Но бумаги, знаешь, здесь нет, — вдруг как-то неуверенно обмяк Кайдановский.

— Почему нет? — настаивала я. — Вот сейчас попросим твою подругу Машу Чугунову принести бумагу и составим текст.

— Нет, знаешь, — хихикнул уже Кайдановский. — Ручки у меня здесь тоже нет.

— Тогда запиши мой адрес и телефон. Я буду тебя ждать с готовой ручкой и бумагой до двух часов дня, если ты готов расплатиться сам или собрать деньги для спасения чистого имени твоего учителя. Так что договорились?!

Продолжения этой истории не последовало, и мне пришлось поставить на ней жирную точку.

Вначале этой истории я сетовала, что мой диалог с Тарковским не был закончен. И вот сколько лет понадобились мне, чтобы высказать, наконец, все то, что хотелось сказать ему.

Тарковский говорил, что человечество существует для того, чтобы создавать шедевры или «иероглифы истины».

Какое, право, возвышенное занятие. Какая ошибочная идея. Не создан ли человек для того, чтобы заботиться о своей душе, окучивать ее в своих земных скитаниях? Расчистить для нее место, чтобы не запорошило придорожной пылью…

Шедевр для рождения души? Или душа для рождения шедевра?

Если задуматься над этими вопросами в контексте тех глобальных идей, которыми задавался сам Тарковский: как реализовать заповедь «не употреби во зло»… Выход, очевидно, в авторской убежденности в своей правоте. Надо почувствовать в себе пророческое признание, чтобы иметь смелость применять такую методологию.

То есть в контексте религиозных идей и пророческого призвания… Но есть ж у всякого человека право пророчествовать?

«Для человека, чтобы он жил, не мучая других, должен существовать идеал.

Идеал, как духовная, нравственная концепция закона.

Нравственность — внутри человека. Мораль— вне и выдумана, как замена нравственности,

Там, где нет нравственности, — царит мораль — нищая и ничтожная. Там, где она есть, — морали нечего делать.

Идеалнедостижим, и в этом понимании его структуры величие человеческого разума».

Неужели шедевр создается для пестования чужих душ, когда собственная расплачивается утратой даже морали, «нищей и ничтожной»? Что уж говорить о нравственности как внутренней привилегии человека? Не дана она нам, как дар, а вырабатывается всей жизнью. Потому сказано «станьте, как дети», пока не успели еще наследить как следует…

Жизнь — дело отдельное и ответственное, не всегда красящее человека, даже жаждущего Идеала. Как у Достоевского:

«Убеждения и человек — это, кажется, две вещи во многом различные… Все виноваты, все виноваты… если бы в этом все убедились!..»

Однако огромная важная часть моей жизни, за которой я честно плелась на этих страницах, пережитая заново, все более неумолимо казалась мне только сдувшимся шаром. И неужели тот обмылок в руке, который я получила в финале этой длинной истории, можно назвать мудростью жизни? Умудренностью опытом? Неужели он так скучен? Не верю. Но знаю. Знаю тем навязчивым знанием, которого больше не хочу.

Лучше уж следом за горячечным бредом милого Степана Трофимовича Верховенского тоже мечтать в забытьи, что «больной исцелится и „сядет у ног Иисусовых“… и будут все глядеть с изумлением…»

«В эту минуту у подъезда избы прогремел чей-то экипаж и в доме поднялась чрезвычайная суматоха».

Как хорошо! Но только бы опять все не перепуталось…