Ольга Суркова - Тарковский и я. Дневник пионерки

10-го ноября 1984 года, находясь в Стокгольме, то есть после того, как мы уже повидались с Ларисой последний раз в Тоскане, а книга была мною полностью завершена, Андрей писал:

«Не успеваю переписывать книгу для Кристины. Ольга наваляла кое-как кое-что: просто переписала на бумагу кое-что, что я ей наговорил на магнитофон просто, как материал. Это халтура прямо-таки чистой воды.

Мне совершенно ясно, что в Москве папа писал все ее работы. Иначе это необъяснимо».

Поразительно, но я снова получила доказательство, что Лариса могла внушить ему все что угодно настолько, что он сам практически уже ничего не понимал. Так я думаю. Потому что, откуда могла возникнуть идея, что в Москве далеко не совершенный текст большой книги писал мой отец? И какая наглость предполагать, что ему больше нечего было делать, как работать на Тарковского как бы в семейном подряде.

Впрочем все это не случайно: отец мой снова возникнет на суде в показаниях Ларисиных свидетелей в том же курьезном контексте.

Но, возвращаясь к записи Тарковского: правка, которую он делает и о которой мы уже говорили, кажется ему чем-то чрезмерным. И что он имеет в виду, полагая текст (последней главы и заключения) только обработанной записью пленки. А что же он еще хотел? И что он внес нового, получив этот текст? Буквально ничего. Это просто поразительно, откуда такие претензии и почему такая аберрация зрения?

Запись без даты, может быть 16 марта 1986 года:

«Работал с Кристиной над последней главой книги для немецкого второго издания. Надо выпустить книгу к….»

Запись оборвана. Но ясно, что речь идет о главе, посвященной «Жертвоприношению», которая обозначена в «Русской мысли», как «последняя глава, законченная за неделю до смерти», которую он делал уже после нашего разрыва, значит все-таки с Бер-тончини и за много месяцев до смерти. Значит я правильно догадалась о причине моего соавторства, указанного в итальянском издании. Бертончини, как и Шарль де Брандес, сами-то не отказывались получать деньги за свою работу?

А, наверное, 17 апреля того же года, если верить числу в записной книжке, Андрей пишет:

«Срочно связаться с Ионом в Лондоне и переделать контракт для переиздания и американского издания. Без Сурковой».

Запись обрывается. Ну, не мило ли? Правда, есть утешение, потому что слово «без» выглядит так будто оно подделано Ларой. В оригинале этой страницы я бы определила это точно. Излишне говорить, что из этого ничего не вышло. В американском издании, купленном у англичан, тоже сохраняются мои авторские права.

А до этого есть еще одна, очень примечательная запись 28-го числа неясного месяца 1984 года, сделанная Тарковским в Сан-Григорио:

«Ольга повела себя тень странно. Какие-то разговоры насчет денег, насчет того, что не она, я должен был бы ехать к ней работать. Во всяком случае, так сказала Лариса, и здесь следует быть осторожным».

Ну, каково? Какая снова характеристика Ларисы, которую, отсылая мне копии, она даже не замечает. Какое самодовольное самодурство, новые нити того заговора, который она плела против меня и втянув его в этот заговор полностью. Высылая эту страницу и отчеркнув этот абзац, она даже на замечает, что сверху той же рукой написано:

«Сейчас у нас Ольга Суркова — работали над книгой».

Незадолго до первого суда Забродин уже выпустил в Москве «Книгу сопоставлений» за моим авторством, полагая, как это было зафиксировано в газете «Сегодня» (4.12.93) Виктором Матизеном, «что дело не столько в непомерных требованиях Л. Тарковской, сколько в том, что по международному законодательству авторские права на книгу интервью целиком принадлежат интервьюеру (т. е. Сурковой), а с законом распавшегося к тому времени СССР он не счел нужным считаться».

Заметьте, что точка зрения Забродина полностью совпадала с точкой зрения г-жи Титце. Так что вынужденное издание «Книги сопоставлений» только под моим именем было законным, и оспорить его не удалось, хотя пытались…

А пока, в ожидании суда, перенесенного «по семейным обстоятельствам» Бариловой и Чугуновой с 5 декабря 1991 года на июнь 1992 я попыталась кое-что выяснить, прежде всего попросив моего коллегу встретиться с Чугуновой в надежде, что, зная все, она устыдится. Но мой многоуважаемый коллега, встретившись с ней в коридорах Союза кинематографистов получил следующий ответ: «Знаете, я всю жизнь служила Андрею и Ларисе Павловне. В Бога я не верю, так что, если им это надо, могу соврать для них еще раз»… Вот такой незамысловатый ответ…

Как-то весной еще до суда я сама побывала в Москве и, оказавшись в Союзе, тоже решила попробовать навестить Машу на ее рабочем месте. Надо сказать, она смутилась, увидев меня. Но подтвердила свое намерение свидетельствовать против меня. На это я ей сказала: «Маша, ты все знаешь, и мне к этому добавить нечего. Но я хочу тебя предупредить, что если ты будешь что-нибудь врать, то мне придется подавать на тебя в суд за „лжесвидетельствование“». На что Маша, засмеявшись ответила, что ей будет очень приятно посидеть в комфортабельной мюнхенской тюрьме. И я обещала на прощание устроить ей это удовольствие, если ей очень захочется… (еще до фильма А. Суриковой «Хочу в тюрьму!»).

Суд состоялся в то время, когда по немецкой программе «Свобода» отзвучали пять моих передач о Тарковском по 30 минут каждая, основанные на его живых магнитофонных записях. Переводчиком со мной поехала тогда Мария Зоркая, специалист по немецкой литературе, работавшая в то время в университете в Кельне.

Мы не знали точно, кто еще явится на заседание суда. И вот мы увидели, кроме г-жи Бертончини, Бариловой и Чугуновой саму Ларису Павловну. Я ее не видела семье половиной лет. Что я могу сказать? Образ ее не изменился, и они вместе с Бертончини представляли собой некое гармоническое единство. Две крупные женщины очень средних лет, сильно раздавшиеся, с оплывшими от выпивонов лицами, сильно наштукатуренными косметикой. На улице было жарко, но на них были какие-то фирменные накидки, а голова Ларисы была увенчана шляпой. Две свидетельницы рулили следом за ними, они все-таки согласились ради «правды» и «справедливости» прикатить из Москвы в Мюнхен на чужие деньги. Какая, однако, похвальная жажда справедливости! Видел бы эту процессию своих защитников бедный Андрей. Был еще, конечно, адвокат «Ульштайна», которого, честно говоря, я совершенно не помню.

В зале суда столы стояли буквой «П». Судейская братия помешалась во главе стопа, а обвиняемым и обвинителям было предложено рассесться вдоль параллельных столов, друг против друга. Так что в течение нескольких часов я имела еще раз счастье насладиться образами двух подружек, близких по духу и стилю жизни. Между нашими столами па-раллелно судьям стоял стол для свидетелей и их переводчика, часть работы которого пришлось бескорыстно взять на себя М. Зоркой, т. к. немка не справлялась с цветистой русской речью.