Анатолий Карпов - Жизнь и шахматы. Моя автобиография [litres]

Казалось бы, постоянная близость матери должна была априори сделать ее главным человеком в моей жизни. Но как-то само собой так случилось, что самым важным и значимым для меня всегда был папа. Сначала, возможно, потому, что я инстинктивно чувствовал и отношение к нему матери, ее безоговорочное признание его лидерства, ее почтение, ее уважение, ее служение. Но по мере взросления я уже буквально мог пощупать ту особенную связь, которая соединила меня с отцом. Мы чувствовали друг друга как никто другой. Мы мыслили одинаковыми категориями, рассуждали и раздумывали об одном и том же, испытывали одни и те же ощущения в одинаковых ситуациях. Я точно знал, как поведет себя отец в конкретных обстоятельствах, как отреагирует на какие-то слова, что скажет в ответ, хотя зачастую никакие слова были вовсе не нужны. Но при этом я всегда ждал разговора, всегда хотел услышать мнение и получить совет. Отец был тем, на кого можно и нужно было равняться. Он был моей душой, моим сердцем, моей радостью и болью – болью, которая утихла, но не забылась.

Отец – мой первый учитель, первый советчик, первый судья и главное мерило всех нравственных норм и человеческих достоинств. Он не делал ничего особенного, чего не делал бы для своего ребенка на его месте любой хороший отец: он просто жил обычной жизнью трудолюбивого человека, главной целью которого постоянно было развитие своего таланта на благо окружающим людям. А таланты у отца действительно были незаурядные: он стал автором восьмидесяти девяти изобретений, внедренных в производство военно-промышленного комплекса, соавтор шариковых бомб и системы «Град». Сколько еще он мог бы придумать, сколько создать! Да просто сколько приятных и счастливых лет смог бы прожить рядом с семьей, если бы не страшный диагноз, отнявший его у нас ровно через год после смерти Фурмана.

Снова проклятая онкология. Снова слякотный и промозглый, пробирающий до костей и не оставляющий никакой надежды на окончание уныния март. Снова смерть самого дорогого человека, и опять без меня…

До сих пор меня не покидают угрызения совести от того, что не послушал предчувствия и в феврале уехал на турнир в ФРГ. Да, можно оправдывать себя, вспоминая слова врачей, что пациент еще достаточно крепок и определенно дотянет до лета. И я хотел – отчаянно хотел – верить именно этим словам, а не глазам отца, в которых легко читался близкий конец.

Я пришел к нему в больницу накануне отъезда, и непонятно, кого утешал больше: себя или его, постоянно повторяя:

– Только не сдавайся! Вот увидишь – мы еще повоюем. Весной тебе обязательно станет лучше, и тогда съездим в Златоуст, посмотрим на родные места.

Мы довольно долго гуляли, что-то обсуждали серьезно, над чем-то смеялись, перебрасывались и болтовней ни о чем. К обеду вернулись в его бокс, и я с энтузиазмом попробовал весь его диетический стол, старательно делая вид, насколько вкусна и приятна вся диетическая еда. Наверняка он ни на секунду не поверил моим актерским трюкам, но исправно соглашался, что все это непременно надо есть, чтобы беречь здоровье. И кивал, и соглашался, и ел, прекрасно осознавая, что никакая диета уже не спасет его от неумолимо приближающегося конца. Да, каждый человек верит и надеется до последнего, но свою собственную интуицию заглушить и обмануть невозможно.

Перед уходом я увидел, что отец устал. Заставил его прилечь и сказал:

– Ты держись, слышишь?! Держись обязательно, папа! Я очень скоро вернусь. Вот увидишь – с теплом ты обязательно пойдешь на поправку.

Он кивал, с трудом открывая глаза, но все держал, все не отпускал мою руку, чуть сжимая ее, насколько хватало сил. Потом, выдавив ободряющую улыбку, сказал:

– Ты, поезжай спокойно, сынок! Я тебе обещаю держаться хорошо.

И в эту секунду грозовой молнией меня пронзила, заставила покачнуться мысль: «Это все! Он прощается навсегда». Но я снова отмахнулся от этой гадины, не желая видеть и принимать очевидное. И оставил его. Уехал. Улетел.

На турнире я успел сыграть четыре партии, ни на минуту не забывая об отце. Но в один момент стало как-то особенно беспокойно, у меня будто отнимали дыхание. Я не выдержал и вечером третьего марта позвонил врачам в Ленинград.

– Будет лучше, если вы немедленно вернетесь, – услышал в трубке.

Хотелось выть, кричать, рушить все, что попадется под руку, но я только спросил глухим голосом:

– Положение настолько ужасное?

– Нет, но советую все же вернуться.

Разве можно было продолжать игру после таких слов?! Шахматы – верные, любимые шахматы – снова из помощников и союзников превратились во врага, который отнимает мое время, отрывает от драгоценных людей, от тех, кто важнее, нужнее и дороже шахмат. Я тут же бросился к организаторам турнира, все объяснил, заранее понимая, что Людек Пахман, встреча с которым была назначена на следующий день, не преминет устроить из моего отъезда политическое шоу. Но это была ситуация, когда мне практически в первый и последний раз было наплевать, кто и как ведет себя на турнире, соблюдает ли правила и что говорит. Я не думал ни о чем. В сознании вертлявой и острой занозой колотилась единственная четкая мысль: «Быстрее! Быстрее! Быстрее!» Я успел на первый же рейс, мчался на такси в больницу – и все равно опоздал. Папа ушел не дождавшись, оставив меня в состоянии крайнего опустошения с единственным чувством, которое переполнило сердце и тогда выливалось через край горючими слезами, а потом съедало меня изнутри непередаваемой и непроходящей скорбью – чувством собственной вины.

И дело не в том, что мы не успели еще раз обменяться словами, взглядами или мыслями, а в том, что я долгие годы ощущал себя косвенным виновником ранней смерти отца. Помню, что делился своими переживаниями с врачами, и они не разделяли моего самоедства, уверяли, что онкология никогда не развивается одномоментно, что зачатки заболевания могут существовать долгие годы, когда ни сам человек, ни его близкие, ни даже медики ведать не ведают о начавшемся недуге. Но на меня их слова впечатления не произвели. Я не мог забыть, что болезнь взорвалась в теле отца именно в те дни, когда я оказался на краю проигрыша, уступив Корчному в Багио три партии подряд. Полагаю, именно наша неимоверная близость, именно его необыкновенная способность отчаянно сопереживать мне везде и во всем сразила его и стала толчком для быстрого прогрессирования рака. Почему я настолько уверен в этом? Именно потому, что не только он чувствовал и понимал меня, как никто другой, но и я отвечал ему тем же. И когда что-то утверждаю о мыслях и чувствах своего отца, я не предполагаю, а знаю это наверняка.

Я обязан своим родителям всем самым лучшим, самым добрым и самым теплым, что во мне есть. Некоторым кажется чрезвычайно нудным и не оригинальным, когда знаменитые люди, поднимаясь на сцену за очередной наградой, начинают благодарить за свои достижения родных и близких. А я никогда не устаю и не устану этого делать, хотя никакие слова не могут передать того глубочайшего преклонения, бескрайнего уважения и неиссякаемой любви, которые я испытываю к своим родителям. Их безусловная поддержка, их полное принятие, их безоговорочная опора позволили мне достичь вершин на профессиональном уровне. А их прекрасный пример бережного, нежного и трепетного отношения друг к другу всегда наглядно демонстрировал, какой должна быть настоящая семья, какие отношения между мужчиной и женщиной могут пройти испытание и временем, и трудностями, и медными трубами. И, возможно, во многом благодаря этой ненавязчивой, но наглядной модели я и в своей личной жизни в конце концов нашел именно то, что искал и в чем отчаянно нуждался: тепло, понимание и принятие.