Иоанна Ольчак-Роникер - Корчак. Опыт биографии

Тридцать пять лет спустя все они исчезли в толпе жертв Катастрофы. Если бы не Корчак, от них не осталось бы следа. Благодаря ему они продолжают жить в повести о лагере. Кричат от радости, впервые в жизни увидев жеребенка на лугу и курицу с цыплятами. Узнают, что картофель растет в земле, а не на стебле, что аист – это такая птица, крупнее индюка, которая живет на крыше. Ссорятся, дерутся, жалуются друг на друга, суд лагеря разбирает конфликты. Иногда оправдывает, иногда приговаривает к десяти минутам тюрьмы. Случается, что деревенские мальчишки забросают их камнями или пан, проезжающий на бричке, крикнет извозчику: «А ну, кнутом их! Кнутом!» Но в другой раз, когда они завтракают у дороги, местный крестьянин говорит:

– Идите-ка, дети, на поле, тут пыль…

– Как же на поле, если клевер посеяли – потопчут же.

– Что они там босиком потопчут? Идите, дети, это мое поле, я вам разрешаю…

Польский крестьянин! Ты приглядись к этим мальчикам – ведь это не дети, а еврейское отродье, в городе их не пустят ни в один сад, возница хлыстом прогонит с улицы, прохожий столкнет с тротуара, а дворник шуганет метлой со двора. Это не дети, а Моськи, – и ты не выгоняешь их из-под придорожной ивы, где они уселись, а приглашаешь на собственное поле?

Крестьянин улыбается детям – ласково, дружелюбно, а дети осторожно ходят по клеверу, чтобы не причинить большого вреда гостеприимному хозяину.

И расспрашивает, что мальчики делают дома, в Варшаве, и рассказывает, где в лесу больше всего «ягодов».

А «ягодов» в орловском лесу – что песка, и земляника крупная, красная. Мальчики думали, что это малина.

– Через час обед привезут.

Эх, орловский лес, эх, дети, сколько хотелось бы вам сказать о том, чего еще не знаете, чего не знает столько людей, хоть они уже не дети {128} 128 Janusz Korczak, Mośki, Jośki i Srule, Dzieła, t. 5, s. 68, 41. .

Подчеркивается инакость Мосек. В деревне они переодеваются в белые михалувские костюмы, но на вокзал приходят в халатах. Молятся на иврите по собственным молитвенникам, не снимают ермолок даже в столовой, волнуются, что пан воспитатель грешит: курит папиросу в субботу. Разговаривают по-еврейски. Коверкают польский язык. Отец пишет сыну: «Дорогой сын Борух! Уведомляю тебе, что мы, хвала Богу, здоровы, чего и тебе того самого желаем. Поклон от отца и матери. Будь послушный и что тебе скажут, чтобы выполнял оккуратно. Обнимаемся тебе издалека…» {129} 129 Janusz Korczak, Mośki, Jośki i Srule, Dzieła, t. 5, s. 42.

Некоторые мальчики вообще не говорят по-польски, но, несмотря на это, отлично выходят из положения. Говорят:

– Пан – о, о, о!

«О, ооо!» означает: у меня слишком длинные брюки, не хватает пуговицы, меня комар укусил, какой красивый цветок, у меня нет ножа или вилки. <���…>

Завтрак, чаепитие, ужин – все называют обедом. <���…>

Откуда им знать, что трапеза в разное время дня носит разные названия, если дома, когда они голодны, то всегда получают один и тот же кусок хлеба с несладким чаем?

<���…> Здесь никто не учит их говорить, потому что на это нет времени, даже не поправляют, когда они неправильно говорят. <���…>

Не коробит и еврейский жаргон, ведь это <���…> просто иностранный язык, на котором общается веселая детвора.

И в жаргоне есть свои щемящие, нежные слова, которыми мать убаюкивает больного ребенка.

А тихое, серое польское слово «smutno [24] «Грустно». » по-еврейски тоже будет: «смутно».

И когда польскому или еврейскому ребенку плохо живется на свете – они одним и тем же словом думают, что им – smutno {130} 130 Janusz Korczak, Mośki, Jośki i Srule, Dzieła, t. 5, s. 49, 50. .

Грустно становится вечером, когда мальчики уже вымыли ноги, легли в кровать и теперь у них есть время поволноваться. Потому что отец сидит без работы. Мама болеет. Доктор дорого стоит. Братика не взяли в лагерь. Кто о нем сейчас заботится? Хочется плакать, но Гешель Грозовский берет скрипку, встает посреди комнаты и играет на сон грядущий. А Фриденсон, Розенцвайг и Пресман – михалувские певцы – хором поют еврейские песни. Под окнами каждый вечер собираются жители деревни и слушают незнакомые мелодии.

Молниеносно пронеслись четыре недели, в продолжение которых «пан» участвовал во всех приключениях, а потом вечером что-то писал в тетради, даже в субботу, хоть это и грех. Двадцатого июня все вернулись в Варшаву. Дети – на Крохмальную, Генсю, Смочую. «Пан» – в свою больницу на Слиской. И сразу по возвращении из лагеря почти на целый год уехал в Берлин. То была учебная поездка, нечто вроде последипломного образования, чтобы дополнить знания, полученные в Варшаве. Последующая слава Корчака-педагога заслонила собой огромные усилия, предпринятые им в молодости ради того, чтобы стать хорошим педиатром. А добиться этого было невозможно без визитов в зарубежные клиники в серьезных медицинских центрах, без общения с тамошними специалистами, без практики под их наблюдением. Тогда не существовало никаких стипендий и грантов. Подобную затею приходилось осуществлять собственными силами и за свой счет. И трогает то, что в своих берлинских отчетах, которые Корчак публиковал в журнале «Критика лекарска», он так подробно расписывал все расходы на проживание.

За 25 марок я получил комнату, скромно обставленную и идеально чистую, завтрак (кофе и две булки), постельное белье и полотенца; прислуживает сама домовладелица. За 70 пфеннигов – обед. <���…> За 70 пфеннигов электричка, трамвай или омнибус в течение 15–30 минут перевезет меня с одного конца города на другой. <���…>

Итак, полная стоимость проживания, вместе с мелкими расходами (кроме одежды) 35–40 рублей ежемесячно. За эти деньги Берлин позволяет тебе жить по-студенчески, <���…> бесплатно пользоваться читальным залом научных журналов и библиотекой {131} 131 Henryk Goldszmit, Wrażenia z Berlina. Korespondencja pierwsza, “Krytyka Lekarska” 1907, nr 10, w: Dzieła, t. 4, s. 349. .

Он вернулся в Польшу весной 1908 года и уже в июне снова выехал в летний лагерь, на этот раз с польскими детьми, в Вильгельмувку. Там он провел две смены, с середины июня по середину августа. Как и во время предыдущих каникул, Корчак не только заботился о детях, но и внимательно наблюдал за ребятами, вел заметки. Приехал в Варшаву с кипой исписанных тетрадей. Несколько из них он взял с собой на встречу с моей будущей бабкой. Может быть, он пришел в книжный магазин Мортковичей, который тогда находился на улице Маршалковской, под вывеской «Г. Центнершвер и С-ка». А может, в дом на улице Монюшки? Прочел хозяевам свои записи. Янина Морткович с первых дней существования издательства вкладывала много пыла и сил в то, чтобы создать пласт достойной литературы для детей и подростков. Моралистка, сторонница позитивизма, она считала, что можно, развлекая и волнуя, мимоходом дать маленьким читателям представление о важнейших этических ценностях. Рассказы о еврейских и польских детях отлично вписывались в эту программу.