Иоанна Ольчак-Роникер - Корчак. Опыт биографии

Единодушное мнение: сумасшедший. Опасный сумасшедший. <���…>

Однажды приходит ночью женщина в платке. Льет дождь.

– К маме…

– Я – только детей.

– Она впала в детство. <���…>

– Иду.

– <���…> Меня фельдшер Блухарский прислал. Еврейчик, но добрый человек. Говорит: «Милая моя, мне бы вы заплатили рубль, потому как ночной визит. А в больнице есть доктор, он пойдет бесплатно и еще оставит на лекарство». <���…>

Слиская – Панская – Марианская – Комитетова. Воспоминания – воспоминания – воспоминания.

Я принимал больных за двадцать копеек, потому что «в Талмуде сказано, что бесплатный врач не поможет больному» {117} 117 Janusz Korczak, Pamiętnik, dz. cyt. .

Он не брал денег, когда его вызывали к детям людей из близких ему кругов варшавской радикальной интеллигенции: социалистов, учителей, журналистов, адвокатов, врачей.

В ноябре 1905 года, когда объявили военное положение, газета «Глос» была запрещена цензурой. Но спустя три месяца вернулась под новым названием – «Пшеглёнд сполечны». Корчак стал печататься там сразу же по возвращении в Варшаву. Пережитое на войне очень изменило его. Творчество Корчака всегда было проникнуто гневом и сопротивлением. Но раньше он воздерживался от личной агрессии, старался обуздывать свой темперамент, шуткой смягчал яростную филиппику. Теперь же нападал беспощадно. Досталось Марии Конопницкой, что разливалась соловьем о горестях польских детей, – за экзальтированное, лубочное описание смерти бедного Яся, который в своей подвальной комнатке не дождался весны. И варшавскому архиепископу Винцентию Попелю за осуждение молодежи, пытавшейся забастовками добиться права учиться на польском языке. И Генрику Сенкевичу – национальной святыне – за консервативное отношение к революционным событиям. И всей общественности, которая не умеет найти направление для деятельности, а только мечется «среди беспорядочного переплетения шутовства, трусости, обмана, алчности и притворной серьезности, истеричных, беспочвенных надежд и жалких попыток дуться на то и на это – среди усталости одних и бесцельного шатания других…» {118} 118 Janusz Korczak, Rozpędza czy nie?, “Przeglad Społeczny” 1906, nr 12, w: Dzieła, t. 3, wol. 2, s. 156 – 157.

Защищая Станислава Бжозовского – которого травили обвинениями в сотрудничестве с царской охранкой – от нападок тогдашних блюстителей нравов, Корчак называл Национально-демократическую партию его же словами: «Партия национального позора». Ибо она уничтожает нежелательных людей при помощи послушной ей прессы и других доступных средств, пытаясь поссорить всех со всеми. Своих противников она старается «истребить коварным оружием клеветы», лишить их хлеба насущного и доброго имени. Корчак задавал столь актуальный сегодня вопрос: «Почему, обладая властью, силой, люди опускаются до недостойных средств?..» {119} 119 Janusz Korczak, Szanowny Panie Stanisławie!, “Przeglad Społeczny” 1906, nr 38, w: Dzieła, t. 3, wol. 2, s. 167.

Он был на войне, когда в Варшаве вышли «Глупости», подборка фельетонов из «Кольце», которые он сам успел подготовить к печати перед отъездом. Рецензенты объявили, что родился новый, многообещающий талант. Между мартом и маем 1906 года в «Пшеглёнде сполечном» печаталась с продолжением «Неделя каникул» – повесть о семи днях из жизни гимназиста на территории царской Польши.

Корчак писал о том, что хорошо знал. Еще недавно он сам ходил в русскую школу. Повесть стала комментарием к буре, которая во время революции 1905 года побуждала молодежь защищать свое право на обучение на родном языке.

Множество учеников тогда были выдворены из гимназий с волчьим билетом, который запрещал им поступать в школы по всей империи. За участие в школьной забастовке некоторые из них дорого заплатили – неоконченная учеба, неосуществленные жизненные стремления. Но геройский бунт детей принес свои результаты. Они добились того самого чуда, что снилось несчастному Стасю – персонажу «Недели каникул», который мечтал умереть, потому что не мог понять, что такое priewoschodnaja stiepień. Царское правительство позволило открыть частные школы с преподаванием на польском языке.

В начале 1907 года было издано книгой «Дитя салона». В те годы, проникнутые революционным настроем, повесть вызвала всеобщий интерес.

Станислав Бжозовский, самый прозорливый критик и мыслитель тех времен, писал, что внутренний опыт автора – «это немного история всех нас, чья молодость проходила в Варшаве в течение последних пятнадцати лет. <���…> Чувство собственного одиночества стихийно и самопроизвольно породнило его со всем тем, что страдает, бессильно борется, тоскует. <���…> Он попросту начал с того, что всякое существование ощущал как неизлечимую несправедливость. <���…> И прежде всего, ему запал в душу доносящийся со всех чердаков, подвалов и погребов, из всех приютов и «фабрик ангелов [22] Так в народе назывались приюты, куда матери отдавали внебрачных младенцев; как правило, эти приюты организовывали акушерки, принимавшие роды. Детей содержали в ужасных условиях, смертность была крайне высока, отсюда название. » детский плач. <���…> На все лады звучат со страниц его произведений – жалоба, ругань, проклятия в адрес общества, которое безжалостно загоняет собственное будущее в гроб, в нищету материальную и умственную, бессилие, одичание и преступную жизнь» {120} 120 Stanisław Brzozowski, Janusz Korczak, “Przeglad Społeczny” 1906, nr 7, cyt. za: Maria Falkowska, Kalendarz…, dz. cyt., s. 101. .

Та известность, что Корчак приобрел в кругах интеллигенции, вскружила бы голову многим молодым литераторам. Он стал пользоваться успехом и как врач. К состоятельной клиентуре, которую приводил к нему скорее снобизм, чем забота о детях, он относился надменно:

За дневные консультации у богатых, на богатых улицах, я запрашивал по три и пять рублей. Дерзость – столько же, сколько Андерс, больше, чем Крамштик, Бончкевич, – профессорские гонорары. Я, участковый врач, мальчик на побегушках, Золушка Берсоновской больницы. <���…>

Врачи-евреи не пользовали христиан – только самые выдающиеся жители главных улиц. – Да и те – с гордостью:

– У меня сегодня визит к околоточному, к ресторатору, к банковскому сторожу, учителю прогимназии на Новолипках, почтмейстеру.

Это уже было нечто.

А мне звонили, конечно, не каждый день:

– Пан доктор, пани графиня Тарновская просит к телефону. – Председатель судебной палаты. – Директриса Сонгайлло. – Меценат Маковский, Шишковский.

На обрывке листка записывается адрес. Спрашиваю:

– Нельзя ли завтра? – После больницы, в час дня. – Какая температура? – Можно дать яичко.

Однажды было даже:

Генеральша Гильченко.

Что уж говорить о – капитан Хоппер, звонок после каждого стула ребенка, иногда два раза. <���…>