Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«На подъем нипочем не повезет», — сказал он Марку и Коровину, когда они должны были приземлиться перед очередным и вовсе нетрудным пригорком. — «А к вечеру, когда приморится, будет каждый час останавливаться. Это просто удивительный конь, время он чувствует так, словно часы с собой носит. Час будет идти, десять минут стоять, и тут уж никакая сила его с места не стронет».

Марк сидел рядом с Володей или шел с ним за пролеткой и чувствовал, что неприязнь к парню с белой повязкой и с винтовкой не оставляет его. Но Дробнин хорошо сделал, что дал его им в провожатые. На выезде из города их остановил немецкий патруль. Володя предъявил какие-то документы, и немец махнул рукой, позволяя ехать. Но Володе зачем-то понадобилось показывать ему другие бумаги. Немец читал всё, что он давал ему. Известно, дай часовому или патрульному солдату любую бумагу, и он будет ее читать очень прилежно. Когда поехали дальше, Марк спросил, зачем Володя показывал все свои бумаги, если немец сразу разрешил им ехать? Володя ответил веселым смехом:

«Я хотел проверить, хороши ли эти бумаги», — сказал он. — «Мы, видите ли, не все пропуска можем получить в немецкой комендатуре, и нам приходится обходиться собственными средствами. Я показывал ему те бумаги, которые мы сами сочинили. Он им поверил, значит, мы не такие уж плохие сочинители».

Марк, когда он еще был с отрядом в лесу, заметил, что немцы с невероятной легкостью выдают документы, а выдав, свято доверяют им. Капитан Лазарчук для разведывательных целей имел коллекцию немецких пропусков, выданных русским жителям, и с этими бумажками люди из их отряда бродили по городам и селам.

«Если бумага написана по-немецки», — сказал Володя, — «печать со свастикой поставлена, по форме подписано, то немецкая солдатня испытывает к ней прямо-таки благоговейное чувство. Даже не обязательно, чтобы было написано хорошо по-немецки. Иногда сами немцы пользуются таким эзоповским языком, что диву даешься. Главное, чтоб печать и подпись были верно поставлены, а что подпись может быть поддельной, а печать вырезана из картошки — это уже подробность, неизвестная простому немецкому солдату».

Володя говорил весело, открыто и очень дружелюбно, а Марк всё еще не мог подавить своей вражды к нему. Когда солнце взошло, они были уже далеко от города и разрушений, напоминающих о войне. Проезжали через села, и Марку было удивительно видеть, что села, через которые перекатился фронт, живут так, как будто ничего не произошло. В них всё было в таком виде, словно и войны-то нет. Марк сам мог не сознавать, но это было для него очень, очень важно. В домике Ксении Павловны он, в ослабленности всех своих физических и духовных сил, мог представлять мир лишь в простейших очертаниях. Даже больной и немощный, он всё еще был погружен в войну и жил тем упрощенным представлением о ней, которым живут воюющие люди. Солдату на фронте представляется, что за его спиной живая, а перед ним мертвая земля. Там, где враг — там земля мертва. В ней ничего нет, только враг. В ней могли когда-то быть свои города и села, свои люди, но когда пришел враг — ничего не стало. Плоское, мертвое пятно. Такой взгляд заложен в психологии воюющего человека. Он поддерживается и развивается. Человек в войне отовсюду слышит — из приказов, из газет, из докладов — что перед ним — мертвая земля. Враг сделал ее мертвой.

Такое простое представление помогает воевать, Марку же оно помогало и в его возвращении к жизни. Он чувствовал себя в пустыне потому, что живая земля была там, далеко, где свои. Но вот перед ним лежала земля, о которой он думал — пустыня! — лежала несомненно живая, полная сил. В домах топятся печи, дым выходит из труб, тает в утренней прохладе. Мальцы в длинных отцовских пиджаках гонят коров. По улицам проходят немецкие солдаты. Девки от колодца несут на коромыслах воду, немцы к ним подстраиваются на ходу, лопочут что-то свое, а девки меж собой перемаргиваются, перекрикиваются веселыми шутками и видно, что страха перед чужеземными кавалерами у них вовсе нет.

Марк по-настоящему в первый раз видел оккупированную землю, и всё ему было в диковинку. Из лесов, по которым он бродил с отрядом, много не увидишь. Когда шел с Павлухиным, а потом с Щегловым, видел прифронтовье, в котором жизнь не строится, а разрушается. Потом лагерь, мир, ограниченный каменной стеной. Затем домик Ксении Павловны с пустыней, созданной им для себя. Увиденное теперь, ему было удивительно, но вместо того, чтобы вызывать у него лишь любопытство, оно рождало тяжелое чувство потерянности.

Проехали еще одно большое село с недавно отремонтированной и ярко, щедро покрашенной церковью, с крестьянами, занятыми своими делами, и тут Марк с явным негодованием сказал Володе, что он не понимает людей, не понимает, что с ними стало. Война идет, враг кругом шатается, а они словно от всего в стороне живут и ничего знать не хотят.

«Вот вы, например», — прямо обратился Марк к Володе. — «Кто вы, что вы?»

Володя был так молод и так открыт всему на свете, что он вовсе не заметил злости, прозвучавшей в вопросе Марка, да и сам вопрос понял совсем не так, как его задавал Марк. Он очень дружелюбно кивал подбородком, поросшим рыжеватым пушком.

«Если вы обо мне спрашиваете, то я могу вам сказать, что за год до войны я был принят в комсомол. Мой отец был бухгалтером, теперь он с Дробниным служит в городской управе», — сказал Володя.

«Выбросили комсомольский билет и перестали быть комсомольцем», — тихо сказал Марк.

Володя опять не заметил, что за словами Марка скрывается тяжелое отвержение его, и ответил очень открыто:

«Нет, комсомольский билет я сохранил. Жалко, знаете ли, выбрасывать. Но комсомольцем я перестал быть, это правда».

«И стали полицаем», — сказал Марк, отвернувшись Только теперь Володя почувствовал, что Марком владеет недоброе чувство. Он сразу потух в лице, даже побледнел и чуть-чуть дрожащим от обиды голосом сказал, что и полицейские нужны.

«Вот, хотя бы для того, чтобы вас проводить», — сказал он, тут же напугался, что его слова обидят Марка, и своим прежним тоном, очень дружелюбно, сказал:

«Вы не можете себе представить, что тут было, когда война началась. Я хотел уходить вслед за своими, но папа на призывной пункт пошел, а мама была больна, нельзя же было бросить! Но дело не в этом. Когда пришли немцы, то тут такой разбой начался, что людям совсем плохо стало. Вы думаете, что от немцев разбой? И от них, конечно, но и от своих. Свои ужасно вели себя. Впрочем, я опять не так говорю. Видите ли, немцы выпустили из тюрем всякую уголовную публику. Каждый уголовник объявил себя жертвой коммунизма, и немцы по глупости, а может быть, и по расчету, верили им и назначали на руководящие посты. Началось такое, что просто ужас. Девушек насиловали, дома грабили, в тюрьме людей били. К немцам с жалобами лучше было не обращаться, у них на всё один ответ — германская армия в грабежах не участвует, разбирайтесь сами. В это время папа с Дробниным в город пришел. Он создал отряд самообороны. Люди сразу окрестили нас полицаями, сначала было обидно, но потом привыкли. В такое время полицейские нужны. Мы тогда были безоружными, да и всего-то нас собралось двадцать семь человек, всё больше бывшие комсомольцы. Мы кулаками дрались против вооруженных бандитов. Пятеро из наших смертью храбрых пало. Папу бандиты ранили. Но кое-как мы их обуздали, покинули они наш город, теперь владеют районом, через который мы будем проезжать. Дробнин стал бургомистром, с тех пор в городе тише, хотя и грабежи и убийства случаются».