Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«Так я сообщу Высокову, что вы поправляетесь».

«Кто такой Высоков?», — спросил Марк.

Котов блеснул в его сторону глазами и, ничего не сказав, ушел.

Потом другой человек границы пустоты отодвинул и в Марков мир вступил. Ксения Павловна как-то сказала ему, что придет Дробнин. Марк молчал, не хотел хозяйку недоверием обидеть. Какой может быть Дробнин, откуда ему взяться, когда сразу же за порогом их домика ничто начинается! Но новый человек пришел, и был он, даже на Марков взгляд, вполне живой. Где он видел такое же лицо— утомленное, изрезанное глубокими морщинами? Марк вспомнил. Дробнин похож на вовсе постаревшего Вавилова, секретаря крайкома из Хабаровска. Тот лысел, а этот совсем лысый. Косые морщины, берущие начало от носа. А потом еще этот спокойный, словно о чем-то спрашивающий взгляд — у Вавилова был такой же.

Дробнин сел на стул так, словно уже давно мечтал посидеть, вытянуть ноги, положить беспокойные руки на колени. На Марка он смотрел мягко, понимающе, словно сразу уловил, что тот сомневается в его существовании. Говорил тихо, неторопливо, а Марку казалось, что он быстро-быстро старается пустоту разгрести и в живом мире укрепиться. Рассказывал о положении на фронте. Марк слушал — одной частью сознания и фронт, и Дробнина отвергал, а другой — следовал за его словами. Дробнин сказал ему, что германцев осенью от Москвы отбили, и возникло равновесие. Кривил губы, говоря, что у немцев самоуверенности много, понимания мало. Марк молчал. Дробнин своими словами в его подсознание хочет проникнуть, живой корень найти и в мертвую пустыню его вынести — так ему смутно рисовалось.

Ксения Павловна принесла чай. Дробнин, обжигаясь, пил, о городских делах заговорил. Марк же опять думал, что сказки ему рассказывают — какой город, какие дела, когда кругом лежит пустота, пустыня. Не допив стакана, Дробнин вынул из кармана желтую бумагу, сложенную вдвое, Ксении Павловне ее протянул. Это был паспорт, заверенный немецкой комендатурой, а в нем свидетельствовалось, что Марк является местным жителем, у немецких властей надлежащим образом зарегистрирован. Нормально завоеванный русский. Вручая бумагу хозяйке, он сказал, что немцы производят в городе обыски и в случае, если нагрянут, нужно предъявить паспорт. После этого, натягивая ветхое пальтишко, он совсем близко подошел к Марку, опять очень внимательно оглядел его, словно в чем-то убедился и чуть заметно улыбнулся.

«Ничего, и это пройдет», — сказал он. Пожал Марку руку, пошел к двери, но тут Марк остановил его вопросом.

«Вы, значит, претендуете на то, что вы — городской бургомистр?» — спросил он его.

Дробнин от двери повернулся к Марку, понимающе покивал головой, но на вопрос не ответил, а сказал другое:

«Высоков поручил навестить вас… Я ему сообщу, что вам еще рано в дорогу отправляться».

«Высоков? В дорогу? Ну, это, знаете ли…»

Марк не договорил. Не сказал, что он ничему не верит. Хоть Дробнин и очень живой, даже на Вавилова похож, но и ему Марка не провести. Откуда им всем взяться — Вавилову, Дробнину, Высокову? Притворяются, что есть, обмануть хотят.

На крыльце между Дробниным и Ксенией Павловной свой разговор шел.

«Это бывает», — сказал ей Дробнин. — «После всего, что с ним было, да после тифа, человек не может сразу в себя вернуться».

Ксения Павловна вытерла платком широкое лицо, потрогала чуть-чуть отвисающие щеки — от недоедания былая полнота в ней таяла и кожа обвисала желтоватыми мешочками — и сказала:

«Это просто удивительно, ничему не верит. Не говорит, но мы видим — не верит. Просто боимся ему о чем-нибудь рассказывать. Так странно молчит».

«Пройдет», — сказал Дробнин. — «Доктор Залкинд уверен, что это не помешательство, а последствие болезни. Говорит, что скоро пройдет. А как же с вами, вас-то он признает?»

«Нас с Марией признает. Еще Котова и Залкинда. Но больше — никого».

«Не волнуйтесь, пройдет», — сказал Дробнин. — «Рассказывайте ему о фронте. Вы заметили, как он слушал? Не верит, а слушает, и даже пальцами перестал шевелить. Почему он всё время как бы рвет одеяло?»

«Не всё время, но когда не верит, тогда вот так — рвет и рвет», — сказала Ксения Павловна. И потом, без всякой связи с предыдущим, спросила:

«Нельзя ли хоть какой ни на есть маленький паек для него? Так трудно нам с Марией! Спасибо, Котов помогает, без него я и не знаю, что мы делали бы».

«Плохо с продовольствием», — сказал Дробнин и, как и Ксения Павловна, потрогал свои худые, изрезанные морщинами щеки. — «Кое-как из деревень вырываем картошку и хлеб для детей, а для взрослых ничего нет. Но что-нибудь дадим. Крестьяне, вы сами знаете, немецкие поставки выполняют, а от своих городов отмахиваются. Трудно с продовольствием».

Дробнин совсем нахмурился, торопливо попрощался с хозяйкой и вышел на улицу. Худой серый конь тихо повлек пролетку с бургомистром к центру города.

Постепенно сознание Марка оздоровлялось. Дробнин больше не показывался, но Марк вскоре поколебался в своей уверенности, что его не существует. Если не существует, то почему же он так похож на Вавилова? Это странно — прошлое жило в Марке в ясных и выпуклых контурах, а настоящего он не вмещал. Он помнил обо всём, что с ним когда-то было, о всех, кого он знал. А настоящее было ограничено очень узкими пределами. В эти пределы входило совсем мало людей — только те, кто постоянно был около него, да еще Котов, который был для него слишком уж живым, чтобы он мог отнести его к мертвой пустыне.

Долго ли, коротко ли, но Марк всё же начинал отрываться от чувства погруженности в пустоту. Мария принесла сведения о Дробнине, и он внимательно слушал ее рассказ. Дробнин из коммунистов. В этом городе он людям давно известен, сам происходит из недалекого села. Всегда, как люди его помнят, был большевиком. В Москве большой пост нес, но потом был обвинен в уклоне и скитался по тюрьмам и лагерям. Незадолго до войны его привезли в Орел, он опять должен был предстать перед судом вместе с орловскими партийными руководителями, впавшими в опалу, но тут война началась. Немцы из тюрьмы освободили, пришел он сюда, в свой город, и тут люди его бургомистром продвинули. Марку было всё труднее сомневаться, и он начал думать, что скорее всего Дробнин действительно существует. Уж очень похоже на правду всё то, что о нем Мария разузнала. Ксения Павловна у него в городской управе побывала, и он выписал ей два пуда картошки и пять килограммов хлеба. Картошка и хлеб — еще одно доказательство существования Дробнина. А если он есть, то кто он? Бургомистр? От этого слова на Марка глядело что-то мохнатое, и он сказал об этом Марии.

«Русские его городским головой называют», — сказала она, не поняв, почему Марк с такой горячностью заговорил об этом. Марк засмеялся. Ему представился город в виде огромного червя, а голова у червя лысая с лицом Дробнина. Тогда еще все слова для Марка буквальный смысл имели — раз есть голова, должно быть и туловище.