Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«Я — моряк, которого вы послали в плаванье», — оскалил Котов свои синевато-белые зубы.

«Моряк, плаванье?» — думал Марк ничего не припоминая. Слаб он был, чтоб всякое иноязычие понимать. Котов это увидел и прямее к Марку приступил.

«Товарищ майор», — сказал он. — «Мы тогда из лагеря выбрались, поганое море переплыли»…

Это было прошлое, и Марк сразу вспомнил.

«Простите, дорогой», — сказал он. — «Болезнь треклятая всю память отшибла. Теперь узнаю. Котов?»

«Он самый. Раз не узнали, значит запаха нет».

«Как вы тогда выбрались? Где вы теперь? Как же вы там?..»

Марк умолк. Котов выскочил из пустоты, может быть и он— обман, лучше и с ним о пустоте не говорить. Но Котов живой, ведь он из прошлого, а свое прошлое Марк помнил.

«Выбрались благополучно, но в таком виде, что — пронеси и помилуй!» — сказал Котов. — «Не геройский вид был у нас, это надо признаться».

Ксения Павловна принесла Марку завтрак — яйцо, ломтик хлеба, кружка с молоком. Марк ненавидел себя за постоянное чувство голода, которое теперь владело им, стыдился его. Хозяйка и Мария во всем себе отказывают, а его кормят. Мысль об этом была мучительной. В другие дни, когда хозяйка приносила завтрак, Марк отворачивался к стене, скрывая голодные спазмы перехватывающие горло, но сегодня Ксения Павловна поторопилась. Пока в доме гость, Марк не отвернется. Поставив поднос на столик у кровати, она ждала. Марк взял кружку с молоком, но Ксения Павловна строго сказала:

«Раньше яйцо».

«Я не люблю яиц. Молока хочу», — старался Марк.

«Вот, посмотрите», — обернулась Ксения Павловна к Котову. — «Насильно заставляем есть. Такой трудный больной, что не дай Бог!»

Потом она повернулась к Марку, сердито прикрикнула на него:

«Ешьте, я вам говорю, пока я из себя не вышла!»

В сердцах хозяйка всех на вы называла, вежливо.

Котов вышел на улицу. Из саней, в которых приехал, он взял корзинку, принес ее в дом, выложил на стол кусок мяса, булку хлеба. Нижняя часть корзинки была занята яйцами. Ксения Павловна зашлась от радости.

«Это для вас, тетушка», — сказал Котов. — «Дары земли, занятой немцами, и знак моей особой к вам симпатии».

«Так и то, в коровнике, было от тебя?» — спросила Ксения Павловна, нежно поглаживая ладонью хлебную булку.

«От нас. Коровин привозил. Пролезал в дырку к вашей буренушке и вручал ей под охрану. В дом боялись заходить, могли заметить, а по теперешним чертовым временам излишне гулять не приходится».

Когда Марк покончил с завтраком, Котов рассказал, что с ними тогда было. Ксения Павловна взяла было поднос, чтобы унести, но осталась стоять. Она вздыхала, думала о сыне, который неведомо где. Ей казалось, что сын похож на этого молодого черноусого Котова, так ловко рассказывающего о страшном.

«Нам очень трудно было решиться», — говорил Котов. — «Вы тогда угадали, что самое ужасное заключалось в способе, который вы нам подсказали. Но договорились, восемь человек нас было. Нашли мы и Коровина, как вы сказали, передали ему ваш приказ бежать с нами, да он опять отказался. Ну, хорошо, в назначенное время поползли мы к уборной. Признаюсь, что у меня тогда еще была надежда, что часовые заметят нас и откроют стрельбу, уж очень было страшно убегать таким способом. Но фрицы дремали на своих вышках, и мы без всяких приключений доползли до отхожего места. Не буду вам всего рассказывать, самому противно вспоминать. Я как старший по званию первым в… в яму прыгнул. Вонь такая, что дух захватывает. Легче было бы раскаленную сковороду у черта в аду полизать, чем это. Чувствую, что теряю сознание, а сам ребятам наверх шепчу, что ничего, мол, страшного, прыгайте, орлы! Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, но кой-как перебрались мы через поганое море на другую сторону, друг друга за шиворот волокли. Перегородка внизу была, но тонкая, мы ее разметали».

«Когда мы были уже под немецким нужником, слышим — принесла кого-то нелегкая. Замерли мы, а тот, над нами, остановился и некоторое время прислушивался, знать, показалось ему что-то подозрительным. Потом он, на свое горе, наклонился и протянул руку с ручным фонарем в дыру. Вы можете представить себе лицо этого фрица, когда он увидел нас там, где людям быть незачем, хоть место и нужное? Один из наших, что был ближе к дыре, схватил фрица за руку и рванул вниз. Выронил он фонарь, но закричать не успел, и всё остальное произошло уже в темноте. Втащили мы его, в яме он и остался».

Да, Марк помнил, что после побега Котова среди немцев было волнение. Прошел тогда слух, что пропал солдат из охраны.

«Вылезли мы наружу», — продолжал рассказывать Котов. — «Холодно, как на северном полюсе. Одежда на нас скоро смерзлась, стала совсем дубовой. Это было и плохо, и хорошо. Плохо потому, что в такой обмундировке мы долго не могли выдержать на морозе, хорошо — что не стало так вонять».

«Из крепости мы выгреблись довольно легко. Часовой стоит у ворот, а стена патрулируется двумя фрицами. Дождались мы, пока прошел патруль, и махнули через нее. Дальше уже город начинался. Долго идти мы не могли. Если бы даже не повстречались с патрулем, который, конечно, пристрелил бы нас, то в замерзшей одежде нам всё равно скорый и верный каюк. Начали стучаться в один дом. Хозяин разговаривает с нами через дверь, а в дом не пускает, боится. Тогда один из наших стал носить солому под дверь, а я кричу, что если добром впустят, зла не сделаем, а не откроют — подпалим дом. Помолчали за дверью, а потом выползает к нам немощный старик, на палку опирается, бороденку к небу поднял, а на нас и не глядит: — Убивайте, говорит, меня одного, а детей не трожьте. Я ему кричу, а у самого дух холодом захватывает и весь я, как кипятком ошпаренный: — Что ты дед, нам бы самим душу удержать, а не то, что из других души извлекать».

«Посмотрел старик на нас, а мы стоим кучкой у крыльца и дрожим, как те сукины щенята. — Из плена бежим, — говорю я ему. Тут старик взыграл. Вталкивает он нас в дом. А один из наших совсем застыл — на крыльцо не может подняться и даже слова мама выговорить не может, так этот немощный старик хвать его в охапку и на руках, как малое дитя, в дом приволок. Смотрим, в доме полно людей. Какие-то девчата, молодые парни, под машинку стриженные, из армейских, значит. Тут же детишки. Увидев нас, дети в плач ударились, до смерти напугались. Как сквозь сон теперь вспоминаю, что старуха вцепилась в мою гимнастерку и старалась ее от меня отодрать, хоть бы и с кожей, а молодой парень в это время сапоги с меня стягивал. В общем, полный аврал в доме начался».

Котов вынул кисет с табаком, но, посмотрев на Ксению Павловну, спрятал его назад в карман.

«Пришел я в себя», — продолжал он. — «Дым и пар кругом, как всё равно в том месте, где черт грешникам партчистку устраивает. Лежу я на деревянном помосте, а рядом стоит бородатый нечистый и машет пучком прутьев. И не так себе машет, а сечет меня изо всех сил, от боли я и пришел в себя. Хотел было соскочить с помоста, да куда там! Схватила меня та бородатая чертяка поперек туловища и опять на полку, да еще сильнее прутьями по мне. — Стой — кричу я ему — зачем дерешься! А из-за двери старухин голос, приказывающий: — Парь его, покрепче, старый, он еще не в себе. Тут нечистый еще в больший раж впал. Кряхтит и хлещет по мне прутьями, а как я пробую вскочить с места, хватает меня и шмякает на полку. Взвыл я не своим голосом, потому что действительно невтерпеж стало, приостановился мой мучитель и спрашивает: — Отошел ли? — Отошел! — кричу я. — Не дерись больше! Повернулся тут нечистый к лучине, что у стены чадила, и увидел я, что это тот самый дед, что убить его предлагался. — Я, сынок, не дерусь, — говорит он, — я тебя в баньке парю, а то ты зашелся. А что больно, так это потому, как война, доброго веника нет, одни прутья остались. Слышу из-за двери голоса моих товарищей, спрашивают, как я себя чувствую. — Хорошо! — отвечаю я им, а сам поскорее с полки встаю, а то, неровен час, старик решит, что я еще не совсем отошел».