Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«Натянули мы хозяйские тулупы и гуртом отправились в дом, а старуха уже у стола хлопочет — самовар на нем, хлеб, сало. Хотел было я снять тулуп, да во время вспомнил, что под ним у меня парадный мундир Адама. Тут старик новую муку для нас придумал. — Им — говорит он — есть нельзя, голодали они, и если теперь много пищи примут, заворот кишек у них произойдет. Я за сало, а он отнимать, я к хлебу тянусь, а он дал маленький кусочек и больше не дает, я картошку стараюсь захватить, а чертяка бородой крутит и полкартошины мне отваливает, а больше — ни-ни! — Дедушка, — кричу я, — дай поесть, не будет заворота кишек, честное слово не будет! Но старик упрямый, сам плачет, а не дает, и на старуху люто с кулаками полез, когда та сказала, что, может быть, Бог пронесет и не допустит до заворота. Волевой старик, слова не скажешь, ему бы главкомом быть. Чуть-чуть дал он нам поесть и спать уложил. А через час будит и опять дает малость поесть, а через час опять. При таком подходе разве получишь заворот в кишках?»

«Вот, собственно, и всё», — сказал Котов и опять потянулся за кисетом. Ксения Павловна глазами дала знак, чтоб курил, уж очень ей жалко его было. «Отправили нас в деревню. Отъелись мы там у бывших колхозников, а самих всё в город тянет. Когда в лагере были, на волю рвались, а вырвались — все мысли к лагерю прикованы. Отправился я вашу Марию искать, а про себя порешил, что вернусь сюда, может, чем-нибудь помогу тем, что в лагере доходят. Дальше вы знаете. Приехали мы сюда, выручили Коровина, и он всё про вас рассказал. Потом догнали вас в лесу и привезли сюда. Внесли в дом, а меня тревога гложет — на добрых ли людей напали, не выдадут ли больного? Перед тем, как уехать, я с тетушкой вопрос этот обсудил».

«И кулаком замахнулся», — сказала Ксения Павловна.

«Ну, может и замахнулся», — признался Котов. — «В горячке разве разберешь? Говорю тетушке: — Если больной будет выдан немцам, пощады не будет ни дому вашему, ни вам, ни потомству вашему настоящему и будущему».

«Вот ведь, охальник», — почти радостно сказала Ксения Павловна. — «Пожилой женщине будущее потомство сулит».

Котов громко захохотал, прежде чем закончить свой рассказ.

«Изложил я это тетушке, и сам не рад был», — сказал он. — «После моих вежливых слов, тетушка мне молча по морде — хрясь! Я только глазами успел моргнуть, а она — по другой щеке. — Ты, говорит, бедную и слабую женщину оскорбляешь? Безащитную мать в предатели записал! Вижу, что тетушка, хоть и беззащитный слабый пол, но лейтенанту с нею не справиться. — За что? — кричу, а сам руками обороняюсь, чтоб милая тетушка не поцарапала. — Да за то, что ты мог такое подумать, — отвечает тетушка и опять ловчится, дай ей Бог здоровья. Одним словом, отступил я с поля боя, и погнали мы с Коровиным из города, а по дороге вашего лысого друга захоронили на кладбище».

К вечеру, когда Котова уже не было, пришла Мария. При взгляде на ее похудевшее лицо с заострившимся носом и с глазами неспокойными, заполненными невысказанной мыслью, Марку стало не по себе. Как и всегда, возвращаясь с работы, она первым делом зашла к нему и приложила к его лбу ладонь.

«Всё в порядке», — торопливо сказал Марк приготовленные к ее приходу слова. — «Мне уже нужно становиться на собственные колеса».

«Сегодня уже становился, да только колеса не выдержали, подломились», — подала из кухни голос Ксения Павловна. — «Ты, Мария, построже с ним. Всё норовит встать».

«Не надо, Марк Тимофеевич», — тихо сказала Мария. — «Вы делаете хуже себе. И нам. Доктор Залкинд строго-настрого приказал лежать».

Мария называла Марка по имени-отчеству, на вы. Жалость убила любовь, так думал Марк. Какая любовь могла бы это выдержать? Ведь Мария всё должна была видеть, всё перенести. Обмывала его, много чего другого делала, о чем даже подумать неловко, какая после этого может быть любовь?

Мария села, бросила на стол тяжелые огрубевшие руки.

«Тебе нужно вернуться домой, Мария. К Петьке», — сказал Марк, опять делая над собой усилие, чтобы Мария видела, что он во всё верит — и в Петьку, и в город Заречный, и в то, что куда-то можно уйти из их домика, затерявшегося в пустоте.

Словно удивленная его словами, Мария посмотрела на него своими большими, неулыбчивыми глазами.

«Нет», — сказала она. — «Я не могу уйти».

Подошла к Марку, повторила:

«Не могу уйти».

Он взял ее за руку. Она тихо заговорила, теперь на ты к нему обратилась:

«Ты не должен говорить о моем уходе. Ведь ты знаешь, Марк, что я тебя люблю».

Помолчав, добавила:

«Мне уже тридцать лет. Нет, вру, скоро тридцать один. В таком возрасте женщина имеет право говорить о любви совсем спокойно».

Хозяйка заглянула в дверь. Мария, прильнув к плечу Марка, рыдала, а Марк тихо и как бы с недоверием улыбался. Ксения Павловна, стоя в темных сенцах, сказала самой себе:

«Ничего, это она от любви плачет».

Пригретый солнцем, у крыльца тяжело осел снежный сугроб. Весна весть о себе подавала.

Наша повесть, и без того не гладко текшая, теперь совсем взвихренной станет, и не автору в том оправдываться — не по его вине время в бешеного мустанга превратилось, и нельзя об этой свирепой скачке через буераки жизни со всеми привычными закруглениями рассказать.

Маркова жизнь никогда не была стоялой; переменами, путями-дорогами, порывами и падениями всегда богатой была; но тут, когда он бедой или цепью бед был к неподвижности приведен, его судьба совсем новый разбег брала, готовя такое, о чем лучше и не пробовать плавно рассказывать. Начать с того, что болезнь, из которой он лишь с огромным трудом выкарабкивался, вконец исказила его миропредставление. Ни Марии, ни Ксении Павловне, никому он не признавался, но сам-то знал, что не обманули они его — хотели, да не могли. Они говорят ему о мире, что лежит за пределами их домика, но он знает — там ничего нет, только плоская пустота. Утром в нее уходит Мария, но Марк не верит, что уходит — некуда ей уйти. Изредка из пустоты выскакивает Котов, но и ему Марк не верит — Котов где-то тут таится; он живой, а всё живое лишь в их домике обретается, в плоской пустоте живое жить не может.

Такое ущербное миропонимание Марка лучше всего свидетельствует о том, что воля к выздоровлению, владевшая им, еще не была самим выздоровлением. Трудно проделывал он путь к жизни после того, как побывал в гостях у смерти. Отвержение мира во всей его громадности и суровой правде проистекало от малости сил, которые в Марке оставались; только малое он мог вместить, а о всём, что лежит за пределами вмещаемого им, он думал — плоская пустота, и, думая так, никому из живых, рассказывавших о чем-то большем, чем их живой домик, не верил.

Но время делало свое дело, добавляло Марку сил, а вместе с ними к нему возвращалась способность сомневаться. Скоро в нем родилось подозрение, что он, может быть, ошибается, что мир, может быть, и не так одномерен, как ему представляется. Он еще не видел, еще сомневался, но уже начинал допускать в нем глубину. Пустыня, которой ему казалось всё, что лежит за порогом их домика, вдруг начала открывать перед ним живые оазисы. Всё новое, раскрывающееся ему, он принимал с недоверием, но его мир расширялся, проникали в него новые люди, новые сомнения, новое познание. Как-то незаметно в жизнь Марка вошел Высоков — таинственный, непонятный, по первоначалу начисто отвергнутый им. Впервые имя это он от Котова услышал; посидев однажды с Марком и, уже собираясь уходить, он сказал от двери: