Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Где-то пропищала удивленная лесная птаха. Может быть, она сообщала другим обитателям леса о том, что ей довелось увидеть на пустынной просеке.

На кровати худой длинный человек. В нем идет напряженная, выматывающая силы, жизнь. Руки безостановочно рвут и не могут порвать одеяло. Лицо в пылающей агонии боли, страдания, порыва куда-то в неизвестное. Рот, раскрытый в крике, но не издающий крика. Расширенные глаза, видящие что-то свое. Потный лоб, и волосы потные, мокрые, слипшиеся. Человек жив, но он между. Между быть и не быть. Время от времени он перестает рвать руками одеяло, но это лишь потому, что все силы в нем концентрируются в одной точке — в точке, лежащей где-то за пределами сознания — и он употребляет их, все силы, чтобы оторвать от подушки голову, но это удается ему лишь на миг, непосильно тяжелая голова снова падает на подушку, снова рвут руки одеяло и рот кривится в беззвучном крике.

А земля колеблется от разрывов. С красного неба падают горящие голубым огнем ангелы, предсмертно трепещут они крылами. Но это не ангелы, а маленькие аэропланы, и в каждом бородатый Бог Саваоф из купола сельской церкви. На красном небе рыже-дымное солнце. Перед Марком широкая долина, заметно уходящая вниз. Дыхание перехватывает, всё тело тяжелеет, но он, в напряжении всех сил, бежит и бежит. Его рот нестерпимо обожжен, он несет в нем раскаленные, нудно шипящие угольки. Он должен, обязательно должен их донести, и бежит… Небо пересекается линиями, это летают снаряды, их много, каждый летит по-своему, каждый ему виден. Вдруг все они меняют курс своего лёта, начинают падать и разрываться где-то впереди. Он продолжает бежать. Долина ему знакома, но откуда он знает ее? Впереди — мать. Белые волосы разметал ветер — их серебристая волна уплывает к самому горизонту. За широкой юбкой матери прячутся от снарядов маленькие дети, много маленьких детей, они зовут Марка к себе. К коленям тетки Веры льнет девочка с худенькими плечиками — у нее опять расшнуровался башмачок, он его плохо завязал там, за кучей мусора, в которую превратился перрон станции.

Марк хочет бежать к матери, поворачивает к ней, но она вдруг властно, требовательно указывает ему в сторону. На его плечо ложится рука, это опять Бог-Отец их сельской церкви, но нет, это не Он, а лысый — лысина отражает мутное солнце — и он говорит Марку властным и требовательным голосом тетки Веры:

«Туда!.. Прямо!..»

Лысый толкает его в ту сторону, в какую указывает тетка Вера, и Марк послушно бежит мимо матери, бежит не остановившись, а перед ним теперь сгусток рыжего солнца, но это не солнце, а медведь с разинутой пастью. Бесконечным зловонным потоком из пасти течет желтая слюна.

В комнате полутемно. Керосиновая лампа под абажуром, поверх накинут темный платок. У стола женщина. Руки безжизненно лежат у лампы. Смутно различимая, она клонится тяжелой головой вниз, к столу. Время от времени она поднимается с места, подходит к больному и вытирает полотенцем его потное лицо.

День наступил. Как-то совсем неприметно он вполз в окна серой, дымчатой волной. Женщина, скорее всего, не заметила его наступления, она продолжала сидеть у лампы. Теперь ее можно разглядеть. Мария. Похудевшая, измученная. Полная густой, неподвижной тревоги-печали. Не взволнованная, нет, а принимающая тревогу-печаль и несущая ее. Широко распахнутые голубые глаза устремлены в сторону больного.

Очень грустные голубые глаза. Темные волосы плывут волной на спину, но отдельные их пряди выскользнули из волны и пали на лицо. От этого более заметной стала нежная обрисовка бледных щек, припухлость губ, отмеченных родинкой у левого уголка рта.

В комнату осторожно, тихо вошла хозяйка домика Ксения Павловна. Низкорослая, расплывшаяся женщина, казалось, что вся она составлена из мягкого. Она поставила у двери подойник с молоком — только что подоила корову — подошла к Марии, приподняла ее со стула. Вместе они придвинулись к кровати больного, и хозяйка зашептала молитву, кося глазами в тот угол, где висела икона. Потом они молча глядели на него, а он своими худыми бессильными пальцами всё старался порвать и не мог порвать одеяло, раскрывал рот в беззвучном крике, смотрел на них широкими, безумными глазами и не видел их, но, может быть, видел что-то свое, им непонятное, но, должно быть, страшное, потому что страшное было в его глазах, и хозяйка, наклонившись и заглянув в них, закрестилась и опять стала шептать молитву.

Мария заплакала, вслед заплакала Ксения Павловна, и слезинкам было удобно катиться по ее рыхлым щекам, по канальчикам морщинок, скопляться в ложбинках, образовавшихся у основания носа. Ими обеими, Марией и хозяйкой, владело чувство беспомощности, охватившее их еще в ту минуту, когда они увидели Марка таким, каким он стал. Это когда Котов повернул сани к домику Ксении Павловны и требовательно постучал в закрытые ставни. Ксения Павловна отперла калитку, выслушала незнакомых ей тогда людей, и впустила их с санями во двор. Коровин и Котов внесли Марка в дом. Потом они уехали, взяли с собой лысого, чтоб похоронить. Хозяйка нагрела воды. Вдвоем они раздели Марка. Когда сняли с него сопревшее белье, ударил запах потного, грязного, горячего тела. Мария закрыла ладонями глаза — видеть Марка было непереносимо страшно. Хозяйка крестилась. Перед ними лежал скелет. Ребра выпирали наружу и были прикрыты темной кожей не толще и на вид не крепче папиросной бумаги. Колени распухли, были похожи на две лилово-красные болотные кочки. Ноги, руки, шея — тонкие, страшные. Руки в кровавых перчатках — на них запеклась кровь.

Обмыли его, как обмывают покойника, потом перенесли на кровать. В нем совсем не было веса — несли без труда. И с тех пор — беспрерывный бред, потухшее сознание. Дни и ночи, дни и ночи. Каждую ночь Ксения Павловна уходит огородами в известное ей место и скоро возвращается с низкорослым большеголовым человеком. Даже в сильные холода он приходит с открытой головой — копна седых волос греет. Человек снимает пальто, греет у печки руки и потом осматривает больного. Засучив рукава рубахи, он начинает массировать больному область сердца, делает это до полного изнеможения сил. Потом он вынимает из кармана коробочку, из нее шприц. Втыкает иглу в ясно обозначившуюся вену на руке Марка. Каждый раз, провожая его, Мария спрашивает, умрет ли Марк, и каждый раз он отвечает, что все умирают, и этот умрет в то время, какое ему назначено. Однажды сказал больше:

«Он», — сказал он, кивая головой на Марка, — «уже не имеет права жить. По всем объективным данным, должен быть мертвым, но остается живым».

Путь Марка бесконечен. Где-то должна быть река, и он выплюнет в нее раскаленные угольки, погасит холодной водой ожог во рту. Он добежал до реки, но она высохла, воды в ней нет. Выплюнул угольки, они красными шипящими комочками ударились о сухое дно, рикошетом отскочили и понеслись к солнцу, такому же багровому, как и они.