Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«Воды!»

Марку казалось, что он громогласно крикнул, а в действительности голос его прозвучал еле слышно. Женское лицо. Кто это? Красный туман опять волной набежал на него. Раскаленный комок солнца раскачивался над его головой. От него отпадали угольки, как те, что он выплюнул. Они падали на него. Он пытался отстраниться от них, но раскаленный уголек нашел его, впился в руку.

«Обожгло», — прошептал Марк.

Что-то шершавое легло ему на грудь. Ему показалось, что это кошка, он хотел погладить ее. Но это не кошка, а чья-то голова. Над Марком продолговатое бледное лицо.

«Кто вы, откуда?» — спросил Марк. Он хотел спросить, не от раскаленного ли солнца это лицо.

«Я — Залкинд», — сказал человек очень внимательно глядя Марку в глаза. — «Доктор Залкинд из-за двери».

Последних слов Марк уже не слышал, он опять метался в беспамятстве, а если бы и услышал, то всё равно не понял бы. Доктор Залкинд и вправду был из-за двери. В дни, когда немцы истребляли евреев, его удалось спасти. Его переводили из дома в дом. Если туда, где его прятали, кто-нибудь приходил, Залкинд сидел за дверью.

Еще одна ночь. Теперь Марк не бредил, лежал тихо. Мария часто подходила к нему, приникала ухом к его рту. Дышит. Ксения Павловна опять привела Залкинда. Он прислушался к дыханию Марка, спрятал шприц в карман.

«Кризис миновал и больной спит», — сказал он. — «По какому-то странному недоразумению он жив».

С этого дня началось медленное и трудное выздоровление Марка.

Городок жестоко голодал. Мария, чтобы прокормить их, пошла работать в немецкий госпиталь. Мыла посуду, убирала за больными. Но немцы не баловали русских, и в домике всё время висел призрак голода — неотвратимого и страшного. Спасала хозяйкина корова. И еще спасало то, что кто-то неведомый помогал им. Иногда, выйдя утром к корове, хозяйка находила в сарае корзинку, а в ней — целое богатство: с пяток яиц, неощипанная курица с оторванной головой, хлеб. Ксения Павловна говорила, что всё это добро им посылает Бог, но так как это объяснение и ее саму не вполне удовлетворяло, то она бесконечно решала и не могла решить, откуда протягивается к ним добрая рука и чья это рука.

Мария была с Марком, но ее как бы и не было. Заботилась о нем, но о прошлом — ни слова. И Марк о прошлом ни слова. Голубая владивостокская ночь, письмо, прошедшее через фронт — теперь всё это казалось ему далеким сном. Видел он, что жалеет его Мария, но и хозяйка Ксения Павловна жалеет, и нет разницы в их жалости. Мария подстригала ему отросшие волосы, но разве сыну Петьке она делала бы всё это иначе? Так думал Марк и не замечал, как в глазах Марии, когда она прикасается к его поседевшим волосам, бьется слеза. Слаб он был, чтобы в чужую душу заглянуть.

Марк до самых душевных корней был человеком потрясенным. Он жил как бы сразу в двух планах — во внешнем, в котором он с Марией, хозяйкой, Залкиндом; и в своем, особом и потайном, в котором он лишь сам с собой. Его сознание было подобно кривому зеркалу, придающему странные очертания всему тому, что он видит вокруг. Жизнь воспринималась Марком не потому, что она была вокруг него, а потому, что он помнил о ней. Думал о том, что Мария не может любить его, но это не волновало, так как он помнил, что любовь была, входила в его прошлое. Смотрел на добрую хозяйку и Залкинда и про себя думал, что они — всё, что осталось от прежнего. В прошлом было много людей, много событий, но в настоящем — пустота. Мария, Залкинд, хозяйка делают вид, что они не видят этой зияющей пустоты, хотят обмануть его. Нет, в этом Марку не нужно никому признаваться, но сам он видит — всё живое тут, вокруг, а дальше — мертвое, пустое, в которое ему уже давно нужно заглянуть.

Однажды утром он попробовал заглянуть. До мельчайших подробностей он знал, как это сделать. Мария утром уйдет — говорит, что на работу, но Марк ей не верит. Он никому не верит. Хозяйка выйдет к корове. Он спустит ноги на пол. Держась за спинку кровати, встанет на ноги. Двигая перед собой стул, опираясь на его спинку, дойдет до окна и увидит пустоту. Он содрогался от почти сладостного желания заглянуть в нее.

Всё произошло так, как он задумал, кроме одного — до окна он не дошел. Ноги подломились, и он вместе со стулом упал на пол. Ксения Павловна как раз поднималась на крыльцо с ведром воды, когда в доме упало что-то тяжелое. Она вбежала в комнату, увидев Марка на полу, всплеснула руками. Сердито ворча, старуха обхватила его руками, силилась приподнять. Вдвоем они ползли назад к кровати. В это время громкий, нетерпеливый стук в калитку. На лице Марка стук омертвил улыбку, глаза стали сухими, колючими. Ксения Павловна метнулась во двор. Собравши все силы, Марк всполз на кровать и натянул на себя одеяло.

Ксения Павловна впустила в калитку невысокого человека с кнутом в руке. Тулуп закрывал гостя по самые глаза, и она не сразу признала в нем того самого молодого, что привез Марка. Но потом признала.

«Ах, это ты, разбойник! Тебя еще тут не хватало», — сказала она, стараясь казаться сердитой, но в действительности очень обрадованная тем, что не немцы пришли, а свой.

Гость нисколько не обиделся, а сгреб Ксению Павловну и звучно, со смаком, поцеловал в отливающую желтизной щеку. Ксения Павловна по какой-то своей причине сразу пустила слезу и, утираясь передником, сказала:

«Вишь, какой ты бойкий и красивый, такого и убить-то жалко».

Котов, а это был он, действительно выглядел на славу. Черные усы удивительно хорошо говорили о его молодости и силе, а озорные, веселые глаза, так и светились, так и переливались. Хозяйка правду сказала — такой красивый, что и убить-то жалко. Цыганское было в его красоте — лихое и бесшабашное. Да и в словах звучала цыганщина, когда он сказал, весело скаля зубы:

«Маманя вы моя дорогая и раскрасивая до погибельности! Как тут наш болящий и страждущий?»

Ксения Павловна за веселостью уловила в госте тревогу.

«Прикрой свои буркалы», — сказала она совсем ласково. — «Жив, поправляется. Я еще не успела рассказать ему, как ты хотел меня ударить».

«Мамаша моя драгоценная», — на высокой ноте, сказал Котов. — «Ну, зачем меж нами такая неправда? Я может только хотел, а меня безо всякого хотения ударили, да не раз и не два, а несчитанно и щедро».

Ксения Павловна подтолкнула Котова к крыльцу.

«Входи уж, непутёвый. Тулуп в сенцах оставь, а то холоду полон дом нанесешь».

Марку было знакомо лицо вошедшего, но слаб он стал памятью и не мог сразу припомнить. Небольшие колючие и веселые глаза, вдернутый нос, черные кустистые брови — он всё это видел, но где?

«Не узнаете меня, товарищ майор?» — спросил Котов. Стул в его руке перелетел к кровати, и он уже сидел на нем.

«Нет», — неуверенно ответил Марк. — «Встречал вас, но не помню где?»