Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

До войны городской совет помещался в доме, который когда-то, еще до революции, принадлежал купцу, а дом был построен с колоннами, стрельчатыми окнами и многими другими подробностями прославленного стиля купеческого ампира. На фасаде были тогда всевозможные каменные фигуры. Потом горсовет решил, что ему неловко сохранять всё это старорежимное, и дом начали переделывать, придавать ему облик куба, что в те годы было модным. Средств и материалов хватило на переделку только одного крыла и получился не куб, а нечто, вовсе уж нелепое. На что уж немцы проявляли малый интерес к архитектуре, а и они не решились занять дом горсовета. В нем образовалось столько переходов, коридоров и коридорчиков, закутков и лесенок, что несведущий человек мог потеряться.

С приходом немцев на вывеске, висевшей у изуродованного дома, произвели совсем маленькое изменение. Стояло на ней «Горсовет». Это было выписано крупно. Мельче депутаты шли. Теперь ГОР оставили, а вместо СОВЕТ, написали УПРАВА, и на том все изменения вывески приостановили. Депутаты остались нетронутыми.

Володя привел Марка в горуправу, Коровин остался с конем. По тому, как Володя уверенно шел по переходам и коридорчикам, было видно, что он попал в этот лабиринт не в первый раз. Им пришлось довольно долго ждать в приемной. Марк, от нечего делать, перечитал объявления, что были наколоты на черной доске. Объявлялась туберкулезных детей, и было сказано, что им будет выдаваться особый паек. Городской голова извещал, что он выслушивает жалобы населения на действия полиции. Еще было объявление, что создан гражданский суд, и населению предлагалось все имущественные споры и гражданские несогласия решать в суде. Регистрация инвалидов войны повторно объявлялась. Всё это выглядело так привычно, так знакомо, что Марк сначала, было, подумал, что все эти объявления остались от прежнего времени, но потом сообразил — новые. В них употребляются прежде неизвестные слова — гражданские несогласия, полиция и не т., а г. перед именами — не товарищи, а господа. С маленькой буквы, впрочем.

Городской голова восседал в соседней комнате, и на двери к нему мелом было написано: «Кулешов». После долгого ожидания, их позвали к нему. За огромным некрашеным столом не канцелярского, а какого-то складского типа, сидел старый Тимофей Суров. Сходство было так поразительно, что Марк чуть не вскрикнул. Кудлатая, иссеченная сединой голова была похожа на большой котел. Борода от самых глаз, и когда городской голова наклоняется, она метет по столу. Глаза в бороде прячутся, поблескивают сквозь чащобу. Нос тупой, словно его напильником с конца спилили. Кулешов заканчивал разговор с каким-то человеком, а им кивнул на стулья — садитесь мол.

«Ведь это что же получается», — говорил Кулешову человек, сидящий напротив него. Он был высокого роста, худой, и всё время нависал над столом, приближал свое лицо к бороде Кулешова, чтоб тот мог его лучше уразуметь. — «Ведь это же рабочие не примут, не согласятся. Город должен им пайки выдавать, а тут выходит, что они должны город кормить».

«Я вам уже всё сказал, что мог», — очень устало сказал Кулешов. Он смотрел на Марка и Володю и, кажется, совсем плохо слушал то, что ему говорил высокий. — «Если рабочие не помогут, то кто же поможет?»

«Колхозников берите за морду, у них всё продовольствие. А вы на рабочих жмете», — сказал высокий.

«И колхозников жмем. До того жмем, что немцы уже грозят меня с этого места выжать. На рабочих жмем не потому, что жать хотим, а потому что голодающих хоть как-то нужно прокормить».

«Так ведь и рабочие голодают», — упорствовал посетитель. Марк заметил, что лицо Кулешова становится всё более и более сердитым, он, словно и вправду это был Тимофей Суров, раздувал неровным дыханием бороду, слегка постукивал ладонью по столу. Зыркнул глазами из волосяной дубравы так, что посетитель умолк на полуслове. Поднялся, вышел из-за стола. Стоял, широко расставив ноги в старых истоптанных сапогах, и указывал рукой на свой стул.

«Садись на мое место», — тихо, но очень внушительно проговорил он, перейдя вдруг на ты. — «Садись и покажи, как накормить людей ничего не имея. Ты поумнее меня будешь, учился в университетах, главбухом на заводе, тебе и карты в руки. Садись, и вот тебе загадка. В городе пять тысяч совсем голодных ртов, ничего у людей нет, и не дашь — на улицах помирать начнут. Две тысячи с гаком беженцев. Шесть сотен детей без отцов и матерей. В больнице четыре сотни больных, у которых никого нет. В шести школах сорок два учителя, не накормишь — умрут. Садись и покажи, как у чертовых колхозников хлеб для голодных вырвать. У них на первом месте обида на прошлое, и по дурости они в той обиде городской народ винят. Я сам селяк, мне это не в новость. Может быть, ты знаешь, как их хоть малым налогом обложить, а я не знаю. Пробовал. Жал. А они отказываются, и немцы тут как тут: не смей трогать! Мы рабочим всё дали, что у нас было — заводы им отдали, на которых они работают — а теперь малого просим: дайте городу часть того, что вы за свою продукцию от колхозников вымениваете… Весь этот разговор мы с Никифоровым уже вели и договорились. Его просил и тебя прошу — объясните рабочим положение. Не верю, что не поймут. На всякий случай, если всё же не поймут, потому что вы не хотите им как следует объяснить, я к вам представителя городской управы пошлю. Надеюсь, что вы немцам не пойдете жаловаться».

Кулешов вышел из комнаты, сказав, что он скоро вернется. Высокий человек повернулся теперь к Марку и Володе. Очень тонкое, измученное лицо. Какая-то сиреневая бледность, такая появляется у людей после длительной голодовки.

«Тут не поймешь, кто прав, а кто виноват», — сказал он устало. — «У Кулешова свой подход, свои беды. Но ведь и у нас не сладко. С месяц назад мы начали всё это дело, чуть-чуть подкормились, и вот — приказ: отдай треть всего, что получаешь».

«Какое дело вы начали?» — спросил Марк, не понимая, о чем он говорит.

Вернулся Кулешов, услышал Марков вопрос и вдруг с живостью и очень весело ответил на него:

«Русских бедой не сломишь. Рабочие на своих заводах стали чудеса для деревни выделывать. Телеги строят такие, что о них слава везде разошлась. Зайдите в дом колхозника, там с полсотни ходоков очереди на телеги ждет и сидит на мешках с продовольствием. А как у вас дело с посудой?» — спросил он сиреневого посетителя.

«Завтра выбрасываем на базар», — ответил тот, и почему-то в его голосе прозвучала нотка не то гордости, не то радости. «Удивим весь свет», — сказал он и подморгнул Володе.

«Добре», — сказал Кулешов, словно точку ставил. — «Прошу вас, удивите и меня, и перестаньте быть против обложения. Договорись же с Никифоровым».