Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«Я говорю, что это деревня на базар тронулась», — сказал Кулешов, громко зевая. Марк его не видел, темно, как в закупоренной бочке, а он продолжал:

«Столпотворение сегодня будет в городе, каждую неделю так бывает. Немцы попервоначалу боялись базар допустить, да разве могут они удержать? Деревне без базара не прожить, да и городу не выдержать».

«Когда мы ехали, я всё думал, как это так получилось, что война, противник тут находится, а люди, по всему видно, в хозяйство ринулись», — сказал Марк, шелестя бумагой. Он закуривал.

«Ты и мне сделай закрутку», — попросил Кулешов. Он опять громко, протяжно зевнул. — «А ринулись в хозяйство, так ведь это понятно. Сколько годов людей от хозяйства удерживали».

Марк зажег спичку, прикурил и передал козью ножку Кулешову, а для себя начал вертеть другую. «Пользы от такого хозяйства мало. Немец всё подчистую может выгрести», — сказал он.

«Это верно, но говорят же, о смерти думай, а жито сей. Никому наперед не дадено знать, что будет и как всё повернется… Дробнин пишет, что ты на другую сторону путь держишь. Что так, иль дела тут для тебя нет?»

«Сейчас одно дело у всех — немца побить», — сказал Марк.

«Что ж, можно и побить», — равнодушно сказал Кулешов. Потом, с живостью в голосе, спросил: «Ну, а потом? Потом-то что будет? Невжель всё по-старому пойдет?»

«Я не знаю, что потом», — ответил Марк. — «Может быть для меня никакого потом и нет, что же я о нем буду думать. Подумают те, которые останутся».

Кулешов положил руку на колено Марка, спросил:

«Дадут ли? Я говорю, дадут ли им подумать, или всё за них решат? Я, сынок, сам простоты чаю. За простоту от всего укрыться можно — даже от самого себя. Если ты хочешь знать, так я никогда в согласии ни с чем, даже с собой, не был. Это ведь верно, что я тебе днем сказал — из кулаков я. Так в бумагах записано. За это меня десять лет в тюрьме да в лагере отглаживали. А хочешь правду знать? Я в гражданской войне взводом командовал в чапаевской дивизии, и сам Василь Иванович меня перед всеми красой дивизии называл. После того, я председателем сельсовета был, да тут коллективизация приспела. В наших местах ее рано зачинали. Я против этого пошел, из партии выступил. Тут прибыл к нам один двадцатипятитысячник — людей не знает, деревни не видывал, никому не верит, требует, чтоб все ему покорились. Я не покорился, и в списки лишенцев попал, а там уже началось продвижение по службе. Подкулачником был, а потом и в кулаки зачислили, хоть и всего-то моего кулацкого хозяйства было что хата похиленная, да конь с больной селезенкой… Тебе может всё это ни к чему слушать, может и вовсе неинтересно», — сказал Кулешов. — «Я ведь больше потому рассказываю, что не спится, а просыпаться еще рано».

Марк готов был слушать. Не спится, а просыпаться рано.

«Я всё это говорю не к тому, чтоб обиды выливать. Нынче это в моду вошло — обижаться на прошлое. Слышал, как этот ресторанщик на свое прошлое указывал? А какое оно? Тогда людей грабил по партийному, теперь открыто грабит для себя. Да и на кого нам обижаться? От нас всё идет». Кулешов заплевал окурок, потом продолжал: «Я часто теперь думаю, или это наша судьба, или мы такой никчемный народ, что нами всегда какая-нибудь пакость крутит? Тысячу лет наше государство стоит, а порядка в нем нет, а человеку ходу настоящего нет, а Божья правда в загоне. Вот, хоть бы теперь. Как оно могло случиться, что после революции над народом всякая нечисть стала? Божье наказание, да и только! А теперь о другом скажу. Большая земля под немцем оказалась и вовсе не потому, что немец такой уж сильный. Конечно, есть у нас такие, что в немецкую силу поверили. Как тут не поверишь, когда попервоначалу всем казалось, что немец всю Россию в один придых пройдет, и у всех перед глазами прошлогодний разгром нашей армии и теперь еще стоит. Но от этого люди уже отходят, другое начинают думать. Ты вот хочешь уйти с земли, что немцу в руки отдана, значит еще раз как бы добровольно отдашь ее. Ты уйдешь, а другие останутся, это как же понимать? Бросаешь их? Ну, ладно, и на это свое оправдание есть. Ты небось думаешь — уйду, а потом вернусь. А если ты не уйдешь, разве другие, какие уже там, не вернутся? У них там силы хватит, чтобы немцу доброго пинка дать, ты эту силу не так уж и умножишь. Добре, дали немцу пинка, выиграли войну, а дальше? Вот тут-то и загвоздка. Ты подумай, что, например, чувствует боец, который теперь там на фронте сражается? Он думает о том, как немца побить и самому уцелеть. Это первое. А за этим другие надежды у него стоят. Не зря там слухи распускаются, что колхозы будут отменены и все порядки станут в пользу народа. Хотят людей подбодрить, воевать заставить, вот почему слухи те ходят. А теперь, к примеру, как сделать, чтоб слухи те могли правдой стать? Одного лишь немца для этого бить мало, нужно и со своими посчитаться, а для того требуется тут быть. Ты не смотри, что жизнь сверху на мутный разлив похожа, глубже гляди, там совсем чистое есть. Мужик нынче на базаре будет до скрипа в печенках торговаться, клясти горожан за всё — за колхозы, разорение, нехватку товаров — а глубже в него вглядись — он вроде бы от своей нонешней жизни пьяный. Теперь в рабочих же опять вглядись. Им труднее, трудом рук кормятся, но и они в хозяйство по-своему ринулись. Русский человек, если он не связан, всегда жизнь создает. Трудно, немец мешает, а дело идет. Придут те, к которым ты рвешься, а мы тут в силу превратимся и скажем вам — милости просим. Но только давайте вместе землю в порядок приводить и старое рушить. Мы без вас тут кое-чему научились, давайте теперь вместе. Народ, если он вместе, всё может. А ты говоришь, что уходить нужно».

Кулешов потянулся, сел, и ноги на пол спустил. За окнами уже светало, слабый свет достигал и закутка, в котором они были. Запустив пятерню в бороду, словно ища в ней что-то, он сказал:

«Я тебе плохо всё это объяснил, да ведь слова тут не нужны. Пока еще тут, ты получше приглядись к жизни, будет что там рассказать. Я, знаешь ли, не мастак речи произносить».

Когда проснулись Володя и Коровин, Кулешов сказал, что чаем их напоят в той же столовой, с тем и ушел. В столовую они не пошли, отправились сразу в сторону базара.

Огромная площадь была уставлена телегами с поднятыми оглоблями. Вчера они проезжали через нее, и она была пустой, теперь же на ней было так много людей, что базар выплескивался с площади в соседние улицы. Марк бывал на колхозных базарах до войны, но ничего подобного тогда не видывал. Новый облик базару придавал натуральный обмен. Тут люди говорили не о ценах на свое добро, а о том, на что его можно обменять. На деньги продавали с опаской и старались, если на деньги, продать самую малость. Принимали и советские рубли, и немецкие оккупационные марки — десять рублей за марку — но и те и другие почтения у людей не имели — это было заметно. Принимали потому, что боялись. Немцы приказ повсюду повесили, а в нем сказано, что за отказ продавать на деньги — советские и немецкие — будет накладываться наказание. Но основой торговли были не деньги, а обмен.