Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«Так он же самого малого выбрал», — крикнул кто-то из толпы. — «В ём весу, як в горобце».

«Хорошо», — сказал Никифоров. — «Будем производить испытание дальше. Прошу вас, гражданочка, выступить вперед». Никифоров входил во вкус того, что он делал. — «Теперь прошу вас сесть на колени вашего мужа».

«Да ты что, сбесился?» — окрысилась женщина. — «На людях-то я такое буду делать?»

Никифоров засмеялся, почесал в затылке. «Это ж для демонстрации», — сказал он. — «Что ж тут плохого?»

«Може у вас в городе на демонстрации мужикам на колени сидают, а у нас того нет. Охальник ты чертов! Мужик мой драться не любит, так ты вон что придумал. Другой на его месте тебе за то голову свернул бы».

«Да не о том же я, тетушка», — жалобно сказал Никифоров. — «Ну, не хотите, мы кого-нибудь другого попросим».

«Давай я сяду», — сказал брюхатый селяк, в котором весу было пудов на семь. Не дожидаясь ответа, он подошел к маленькому мужиченке, сидевшему на стуле, и опустился ему на колени, лицом к лицу. Тот охнул, но стерпел.

«Ты меня обнимай, а я ноги буду поднимать» — сказал тяжеловес. Они обнялись, и толстяк сначала поднял одну ногу, потом другую. Горшки вдавливались в землю, но продолжали выдерживать. Толстяк попытался ерзать на коленях маленького, но этого тот уже не мог стерпеть и спихнул его.

На базаре стали показываться немецкие солдаты. Они ходили, что-то лопотали, люди их не понимали, но согласно кивали головами, смеялись. Один немолодой солдат с тесаком на поясе подошел к посудному ряду, поднял с земли горшок, который только что подвергался испытанию, и удивленный произнес длинную фразу, в которой два или три раза произнес то же слово: дюралюминий. Он достал из кармана кошелек, из него аккуратно сложенные марки, и спросил, сколько стоит горшок. Никифоров не понял, беспомощно оглянулся. Марк сказал ему, что немец спрашивает о цене. Заплатив две марки, немец ушел, унося свою покупку. Его появление имело свое действие.

«Немцы толк понимают», — сказал мужичонка, испытывавший горшки. — «Вишь, сразу купил».

«Мы их действительно из дюралюминия делаем», — сказал бледносиреневый спутник Никифорова Марку. — «Послали две бригады рабочих по лесам, находят они сбитые самолеты, сдирают с них обшивку и вот — посуда».

После немца, у прилавка началась очень бойкая торговля. Селяки попытались было купить посуду за деньги — за немецкие марки и рубли — но Никифоров отказался продать. Сказал, что с немца он не мог требовать ничего в обмен, а свои пусть несут продовольствие. Огласил список — картошки за горшок столько-то, сала столько-то, и так далее. Селяки кричали: «Если немцу, так за деньги, а с нас шкуру спускать хотите! Вы, черти городские, нас завсегда за нутро берете».

«Что ж так? Цену назначаешь, а торговаться не хочешь», — приставала задумчивая баба к Никифорову. В руках она уже держала в тряпице сало или масло — на обмен.

Пошли дальше. В конце базара рабочие выставили образец телеги. Мужики толпились вокруг, ощупывали, пробовали на ходу, запрягаясь для этого в оглобли, и было видно, что телега им по сердцу. Но они были очень недовольны тем, что на телеги надо записываться в очередь, а когда очередь подойдет — неизвестно.

«Что это за дело», — жаловался какой-то селяк. — «Запишись в очередь, авансу им картошкой или хлебом дай, а як война дальше пойдет, никто не знает, и может ту телегу и не получишь. Бонбу могут на завод кинуть, немцы могут отступить, а ты им авансу давай».

«Что будет — один Бог знает», — сказал рабочий, приставленный к телеге, — «а без аванса мы заказа не принимаем. Есть-то и нам надо».

Марк, Володя и Коровин пошли дальше. В боковом, совсем тихом ряду люди торговали чем-то чрезвычайно ненужным. Тут были те, для которых всякое потрясение превращается в большую беду. Пожилые люди — может быть, врачи, может быть, учителя — торговали точно так, как всегда в бедственное время торгуют русские интеллигенты — вовсе неумело. Они остановились у старика, стоявшего над пустяками, разложенными на земле. Какие-то поломанные замки, позеленевшие от времени подсвечники, механизм от карманных часов — золотой футляр может быть в Торгсине был продан. Весь товар этого продавца ничего не стоил, но старик стоял, прямой и строгий, и ждал покупателей. Марк подумал, что нет несчастнее людей, чем русская интеллигенция. Для нее такие времена, как война — смерти подобны. Красть не умеют, торговать способности нет, изворотливости никакой — ну, и гибнут молча и гордо.

«Почему вы не попросите городскую управу дать вам паек», — спросил Марк. — «Ведь пользы от такой торговли нет никакой».

Старик опустился на корточки и зачем-то запустил метроном, что был среди его товара. Раскачивающаяся стрела начала отсчитывать удары.

«Это вы напрасно говорите, что пользы никакой», — сказал он вежливо. — «Кое-что и у меня купят».

Марк с недоверием смотрел на его товар и не находил, что у него мог бы купить селяк.

«А вы, папаша, кем же будете?» — подал голос Коровин.

«Сейчас я старьевщик», — охотно и даже весело сказал продавец. — «До войны был ученым садоводом. Сад срубили, научную станцию закрыли, и что же делать ученому садоводу, как не торговать… Посторонитесь, пожалуйста».

Он просил посторониться, чтобы люди, подошедшие после них, могли осмотреть его товар. Это были молодые селяки — веселый, разбитной парень и круглотелая, краснощекая, похожая на матрешку женщина. Может быть молодожены. Она остановилась, окинула глазами товар, и почему-то ее внимание привлек метроном.

«А как же часы эти заводятся?» — спросила она. Ученый садовод пояснил, что они не заводятся, а идут вечно. Это ей очень понравилось. Не торгуясь, они выменяли метроном за фунт сала. Когда ушли, ученый садовод весело сказал Марку:

«Вот видите. Торговля, говорят, всегда полна неожиданностей».

Матрешка вернулась выяснить вопрос, как купленные ею часы показывают время. Она задумалась, когда продавец сказал, что они времени не показывают, а по ним нужно самому считать секунды.

«Ну, ничего», — сказала она. — «Если дети будут, они посчитают». С тем и ушла.

Марк заметил вдалеке Кулешова, направился было к нему, но тут поблизости вспыхнула драка, и он остановился, наблюдая за ней. Среди базарного люда шныряли какие-то подозрительные субъекты. Таких можно было видеть на предвоенных толкучках. Люди от них сторонились — воры. Один урка на чем-то поймался, другие кинулись ему на выручку, и между селяками и урками началась драка. Парни с белыми повязками на рукавах, такими же, как у Володи, пытались остановить драку. Они размахивали винтовками, но их никто не боялся и не слушался. Володя кинулся им на помощь. Драка разгоралась, могло дойти до поножовщины, но в это время тот самый немец-солдат, что купил у Никифорова горшок, всё еще держа этот горшок в руке, влез в толпу. Он свирепо кричал на людей, толкал их, и они расходились, остывали.