Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Они шли через базар. Год прошел, как война началась. Враг на русской земле. Будущее новые беды готовит. А люди от этого закрылись, отгородились, и вот — необозримое торжище. Какие-то селяки, обряженные в советское военное одеяние, некоторые в лаптях, образовали из телег круг, а в том кругу вели торговлю живой птицей. С сотню голосистых гусей приволокли они на базар, много кур, уток, в клетки упакованных. Напуганная птица поднимала несусветный шум, а селяки, защитившись возами от покупателей, отчаянно торговались с горожанами, смотрели на свет штаны, кофты; спрашивали, нет ли на обмен самоваров, свирепо глядели на тех, кто совал им деньги.

В другом месте селяк, привезший забитую свинью, примерял сапоги, принесенные горожанином. Это были командирские сапоги — хромовые, с высокими голенищами — и так они ему полюбились, что он ни за что не хотел их снять. Сметливый горожанин удвоил цену. Селяк, кляня всех городских, садился на землю снимать сапоги, но сердце в нем протестовало, расставания с ними не принимало, и он опять начинал торговаться.

В одном месте образовался гончарный ряд — горой навалены кувшины, горшки, миски, но людей тут было мало, и гончары отчаянно кляли городских рабочих, которые срывают их гончарное дело. А кляли они потому, что машиностроительный завод, за невозможностью строить машины, занялся совсем другим делом и в этот базарный день впервые выставил на обмен посуду, которую раньше люди и не видывали, и тем отбил покупателей у гончаров.

Конкуренты гончаров расположились невдалеке, и вокруг них было людское столпотворение. До войны с металлической посудой было туго, невероятно трудно было ее получить, и потому ничего удивительного не было в том, что женщины — городские и деревенские — ринулись к посуде машиностроителей. На отведенном ему месте, завод построил длинный прилавок, поднял над ним парусиновую крышу, и получился почти что магазин. Марк, Володя и Коровин с трудом протиснулись через густую толпу. Какая-то пожилая, по виду городская, женщина сердито сказала Марку:

«Почему вы без очереди лезете? Нельзя же силой брать!»

Марку стало неловко, Володя и Коровин действительно уж очень бесцеремонно действовали локтями. За прилавком стояли продавцы, сразу было видно — народ малоопытный. Скорее всего, это были заводские служащие. Они растерялись перед беснующейся толпой, в которой никакого порядка не было, старались торговать, старались объяснять людям, что это за посуда, которой они торгуют, но из этого ничего не получалось. Им сразу задавали десятки вопросов, выкрикивали им в лица замечания, а они смущенно улыбались и не знали, что им делать. В таком беспорядке никакой торговли идти не могло, но для воровства это было самое лучшее место. Марк заметил, как молодой парнишка, долго рассматривавший кастрюлю, передал ее кому-то за спиной, и она больше среди образцов не появилась.

Через толпу продрался тот человек, который был вчера у Кулешова, а за ним еще один — этот был небольшого роста, узкоплечий, веселый и решительный. Веселый позвал продавцов из-за прилавка, с их помощью оттеснил толпу. Образовалось пустое пространство. Высокий, встреченный вчера Марком и Володей у Кулешова, заметил их, подошел. Его спутник метался теперь в очищенном пространстве. Схватив его за рукав, высокий остановил его и сказал, что это те самые люди, которых он вчера видел у Кулешова, но маленькому было не до знакомств. Он сунул руку Марку, сказал, что он Никифоров, и сразу же ринулся к людям, окружившим прилавок.

«Без инженера Никифорова мы совсем пропали бы», — сказал бледно-сиреневый сосед Марка. — «Торговля тоже умения требует».

Инженер Никифоров тем временем кричал толпе горожан:

«Граждане, потеснитесь. Мы на обмен посуду пускаем, на деньги не продаем. Пропустите селяков, дайте им посмотреть».

Никифоров напрасно беспокоился за селяков, те сами за себя постоят. Они поднаперли плечами, клином разреза ли толпу. Скоро горожане оказались позади, а впереди селяки с женами. Никифоров обратился к ним. Держа в руках сизо-белый, матово поблескивающий горшок, он спросил, знают ли селяки, что это такое? Бородатый крестьянин, у которого под мышкой был кнут, взял из рук Никифорова горшок, покрутил его, постучал по дну кнутовищем, зачем-то понюхал, и сказал:

«Дерьмо. Весу в нем нема. Картошку варить — днище выпаде».

«Бей кнутовищем по дну. Бей изо всей силы», — предложил Никифоров.

«Ну, и ударю», — сказал селяк. Он долго замахивался, замахнувшись, смотрел на Никифорова ожидая, что тот остановит его, но тот повторял, чтобы он бил. Ударил, и ничего не произошло.

«Что за диво, кнутовищем! Вот ежели б кувалдой», — сказал какой-то другой селяк из толпы.

«А ты что, всегда свои горшки кувалдой пробуешь?» — засмеялся Никифоров, и вслед засмеялись окружающие люди. — «Я вам говорю, что это сделано из особого металла, какого на посуду нигде не дадут. Видите, как матово блестит».

«Ты нам дай хороший горшок, а матом мы его сами покроем», — опять сказал кто-то.

«Я вам говорю, что в мире нет лучшей посуды, чем эта», — разорялся Никифоров. — «Такой металл, как этот, идет почти на вес серебра. Это дюралюминий, знаете, что это такое?»

«Он сказав, что дыра и еще что-то», — проговорила какая-то бывшая колхозница, в великой задумчивости рассматривая посуду. «Красиво, слова не скажешь, однако же если дыры, так к чему это!»

«Да не о дырах я говорю», — крикнул Никифоров. — «Дюралюминий. Дорогой металл. Будете благодарить».

«Ты нас не уговаривай», — сказал брюхатый селяк преклонного возраста. Он до сих пор молчал, но когда Никифоров отворачивался, он со всей силы наступал ногой на горшок, поставленный на земле. Горшок не ломался и не гнулся. «Ты не уговаривай нас, а докажи, что товар твой крепкий».

«Как же я тебе докажу?» — спросил Никифоров. — «Пробуй сам». Ему пришла новая мысль. — «Посуда эта не то, что тяжесть картошки, а тяжесть человека выдержит», — крикнул он.

«Так мы ж людей не варим», — ответно крикнули из толпы. Никифоров продолжал свое:

«Вот», — сказал он, — «я ставлю на землю четыре одинаковых кастрюли в форме печных чугунков. Ставлю дном вверх. Теперь я беру стул». Он принес из-за прилавка стул. — «Ставлю его ножками на днища».

Никифоров проделал всё это, и стул оказался стоящим на кастрюлях. Потом он прошелся и указал пальцем на низкорослого крестьянина, мужа той селячки, что с такой задумчивостью рассматривала посуду и отвергала дырки.

«Садитесь, пожалуйста, на стул», — сказал ему Никифоров.

Селяк оглянулся. Пожав плечами, он выступил вперед и осторожно сел на стул. Горшки не проламывались.

«Поднимите ноги, не бойтесь», — сказал Никифоров. Селяк исполнил, но горшки выдерживали.