Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Впоследствии всех русских полицейских гуртом в предатели и немецкие наемники зачислили и это опять одна из хитрых неправд войны. Были такие, что людей бедой били, но и такие, что людей от беды защищали. Однако, предубеждения стойкими бывают, и хоть Марк, выслушав Володин рассказ, немного задумался, но от своих мыслей о нем не отказался.

«Всё это может быть и так», — сказал он. — «Может и правда, что в вашем полицейском отряде…» Володя при этих словах поморщился и Марк поправился: «Может быть в вашем отряде самообороны сплошные защитники народа, но только не это ведь главное».

«Что же главное?» — спросил Володя. Во время этого разговора он несколько раз начинал сердиться, но у него совсем не было к этому способности, и очень скоро он опять смотрел дружелюбно и с той детской готовностью слушать, которая отмечает добрые молодые души.

«Главное в том, что люди как бы утеряли понятие, что война идет и не помнят, за что она ведется», — сказал Марк.

Володя совсем по-детски засмеялся, тут же извинился.

«Извините», — сказал он. — «Я вовсе не над вами смеюсь. Я хочу сказать, что вы старше меня, но ошибаетесь. Немцы ведут войну за все свои многочисленные за, а мы здесь действуем за одно единственное за — за живых людей. Есть у нас и свои против».

«Ну, да», — сказал Марк. — «Против немцев, скажете вы, но ведь и за какое-то за, кроме живых людей, как вы сказали. За советскую власть, например, за коммунизм. За то, чему вы клялись служить, вступая в комсомол».

Володя вовсе развеселился, сказал:

«Мы с вами совсем на разных языках говорим. Как раз за всю эту политическую ерундистику никто болеть и не хочет. Вы прислушайтесь к людям, глас народа — глас Божий, так ведь, кажется, говорилось в старину?»

«Ну, хорошо», — сказал Марк. — «Но должно же быть свое за в этой войне. За родину, например».

«Родина — вот она, кругом нас лежит». Володя широким жестом обвел поля и перелески. «Родину в карман не возьмешь и не унесешь. Бросить ее можно, но унести с собой нельзя».

«Но немцы, могут завоевать, покорить», — настаивал Марк. Его злило, что он не находит таких слов, которые могли бы заставить Володю отступить.

«Ведь немцы пришли сюда, могут навечно завладеть Россией».

Володя, при всей его кажущейся мягкости, был, как видно, очень крепкой породы.

«Вы серьезно в это верите?» — спросил он, заглядывая Марку в глаза. — «Нет, скажите, вы серьезно верите, что немцы могут покорить и поработить Россию? Среди русских есть такие, что верят в это. Неужели вы из них?»

Нет, Марк в это не верил. Знал, что так не может быть, и мысль о немецком завоевании всегда была мыслью о временности, даже кратковременности такого завоевания. Он замолк, отвернулся от Володи.

Как мы уже упомянули, Марк по-настоящему впервые видел русскую землю, ставшую глубоким тылом врага, и не мог он сразу — открыто и непредубежденно — поглядеть вокруг. Им еще владела власть привычных понятий, а предубежденный человек — судья плохой. Поначалу он должен был делать над собой усилие, чтобы в русскую жизнь всматриваться — ее от него заслоняли люди в зеленых мундирах, немецкие солдаты и офицеры заслоняли. Это было такое странное, непонятное чувство! Враги рядом, а он едет мимо, как всё одно ни им до него нет дела, ни ему до них. По дороге немецкие автомобили проезжали. Потом, когда поехали проселками, стали встречаться немцы на пароконных подводах. Видели они немецкую часть, она на привал в леску остановилась, и солдаты, очень белотелые и крикливые, в небольшой речке купались.

Переночевали на лесной заимке, старый колхозный пчеловод накормил их хлебом и медом, и хлеб пах так же сильно, как и мед. На другой день Маркова способность видеть расширилась, и он уже не только к зеленым мундирам приковывался взглядом, но и жизнь своих людей начинал лучше замечать. Тут мысль пришла — немец тут вовсе не самое важное. Немецкие войска, автомобили, танки, щеголевато одетые офицеры в высоких блестящих сапогах, немецкая речь — всё это постороннее, а за ним, за этим фасадом, живет совсем другое и это другое — русские люди, русская земля, небо русское, жизнь русская.

Мысль о раздельности происходящего вокруг, о неслитности двух начал, представленных здесь, словно открывала ему глаза, заставляла по-новому поглядеть вокруг, иначе ко всему прислушаться. Ехали они по знакомой земле в сторону смоленского края, а Марку казалось, что тут много такого, чего он до этого не открыл и видит впервые. Он теперь слышал не столько шум немецких моторов, сколько перекличку церковных колоколов. Колокола перекликались через села, леса, реки и он, о чем-то разговаривая с Володей, сам в это время думал, что без колокольных перепевов русская земля скучнее казалась. Нигде они помехой людям не были — ни в Москве, ни в какой-нибудь степной или лесной глухомани — и незачем было их заглушать. Весна была хоть и теплая, но еще ранняя, и не зря белотелая немецкая солдатня кидалась в воду речки с такими бабскими привизгиваниями — вода еще должна быть холодной. Весна ранняя, а люди в полях землю под яровые посевы уже поднимают, озимые же начинают хлебные зеленя гнать.

Приехали в новое село и опять то, что Марк вчера и нынче повсюду видел — люди, как муравьи, жизнь отстраивают. При въезде он насчитал четырнадцать новых срубов. Около них помахивали топорами плотники. Церковь заново отремонтированная, выкрашенная, приукрашенная. В центре села дома покрупнее немцами заняты, у этих домов палисадники. Почему-то немцы из березовых колышков их сооружают. В одном таком палисаднике немец в майке и тяжелых солдатских сапогах в земле ковырялся, рассаду высаживал. Это еще одна особенность, давно подмеченная Марком. Немецкие солдаты, особенно старших возрастов, состоящие при комендатурах и всяких тыловых учреждениях, любят в земле копаться. Вспомнился рассказ Кожевникова. Однажды он со взводом заскочил в село, а в селе был только один немецкий солдат, его три товарища в районную комендатуру ушли. Налетел Кожевников на дом, занятый немцами, был он, нужно думать, похож на ангела смерти, а в палисаднике стоит перестарок-солдат и огурцы в руках держит — он только что свой урожай собрал. На что уж Кожевников к немцам был беспощадным, а тут пожалел и после говорил Марку, что просто немыслимо было этого немецкого огуречника прикончить.

На выезде из села остановились коня напоить — у колодца как раз человек с ведром по своим делам находился. Поставив ведро на землю, он стоял у забора, повернувшись спиной к дороге, и малую нужду справлял, глядя им навстречу.

«Вот ведь, зараза, не может куда-нибудь в закуток скрыться», — сказал Коровин. Привстав, он обратился к человеку, который глядел на них, своего не прекращая: