Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Просто, это не имеет смысла. Абдулла с вами, с вами он и останется. Бить по его круглой голове — зачем это нам? Не верите?»

Марк молчал, ждал.

«Мое назначение сюда вызвано тем, что я вас знаю», — снова заговорил Шаров. — «В Москве решили, что мое давнее знакомство с вами должно помочь нам договориться. Лично я не думаю, что оно имеет значение. Я ведь еще там, на Лубянке, понял, что вы, Су ров, самый опасный наш враг. Знаете, почему опасный? Вовсе не потому, что у вас есть сила — ее у вас нет — а потому, что вы наш. Можно сказать — дитя революции и партии, восставшее против революции и партии. Такие, как вы, вдесятеро опаснее наших обыкновенных врагов. Тем опаснее, что в их жизненном опыте содержится отвержение нас, достигнутое в жизни с нами и в общем, чему мы принадлежали. Такие, как вы, опасны нам даже мертвыми, не делами своими опасны, а вот этим самым отвержением, отпадением от нас… Впрочем, это сложно и не к чему об этом толковать во времена, когда всё просто. Будем говорить о деле. Вы знаете, Суров, что у меня нет особых причин желать вам хорошего, но всё же хочется вам сказать — закругляйтесь теперь, а не позже. Впрочем, в то, что я это говорю вам не из служебных соображений, вы всё равно не поверите. Ведь за чекистами вы уже давно не признаете права на человеческое».

Марк смотрел на него открыто, но без всякого выражения, ждал.

«Ну, всё равно, я всё же скажу. Вы, Суров, переиграли. Вы дали себе увлечься несбыточными мечтаниями, и переиграли. Положение ваше представляется мне достаточно плохим. Но война еще продолжается, вам легче выпутаться из всей этой истории теперь, чем позже. Брат ваш в фаворе, может быть и его помощь что-нибудь даст вам».

«Но вы ведь знаете, что я не один», — сказал Марк.

«Это относится ко всем. Дробнин, Никифоров — все вы — должны видеть, что лучше теперь, чем позже».

Марк сдерживал себя, изо всех сил сдерживал. Всё, что говорит Шаров, не имеет значения и не имеет значения, что думает Марк и что он мог бы ответить ему, самое важное другое.

«Но все-таки, Шаров, вы не сказали — какие новые удары вы готовите нам?»

«Я сказал… Всё зависит от того, с чем вы пришли ко мне. То, что вы убьете какого-то маловажного гитлеровского комиссара, фактически не имеет никакого значения», — сказал Шаров.

«О!» — теперь уже произнес Марк. — «Вы и об этом знаете?»

«Да, и об этом знаем», — почти грубо сказал Шаров. — «Мы, как вы знаете, наносили удары этого рода — результат нулевой. Так же будет и у вас». Шаров наклонился к Марку, заговорил веско, словно хотел, чтобы Марк запомнил его слова: «Устранение Бидо может иметь смысл в том случае, если вы на него смотрите, как на пропуск, открывающий вам путь назад. Или обещающий путь назад. В противном случае пусть он, как говорится, живет и множится». В Шарове опять что-то изменилось, какая-то мысль волновала его. Он потер ладонями желваки своих бритых щек и совсем тихо произнес: «Чертовски трудно, всё чертовски трудно. Я знаю, что я должен припугнуть вас, но вот, вы сидите и не пугаетесь. До вас я говорил со многими и сразу находил с ними общий язык, а с вами не нахожу».

Нет, Шаров не понимал, что происходит в Марке. В действительности Марк был смертельно напуган. Шаров явно знает о Марии. Может быть, он действительно не хочет нанести им удара, но ведь он не один. Ему могут приказать, и он исполнит. Можно было бы пойти на крайнюю меру — вызвать столкновение между комиссионкой и Задругой. В этом случае немцы моментально разгромили бы комиссионку, но что это меняет? Тогда начнут действовать люди, которых Марк не знает, хотя и подозревает их присутствие. Для них все сдерживающие соображения Шарова, если они у него есть, не будут иметь значения. Нет, из этого положения нет выхода. В оккупированной земле всё сплелось в какой-то чудовищный клубок. Гестаповские агенты проникают в русские учреждения и обслуживают своих хозяев выдачей всех, кого они подозревают в антинемецких действиях. Такие люди, как Шаров, или чуть помельче, проникают в гестапо и считаются там верными и надежными русскими сотрудниками. С помощью гестапо, они могут устранить всякого, кого захотят устранить. Капитан, выступающий здесь под именем Сиволапова, что заглядывал сейчас к ним, в тесных отношениях с гестапо. Может быть и Задруга, о которой Марку известно, что она работает с немцами, на самом деле является предприятием Шарова. Он что-то подозрительно спокоен. В этом положении ни одного хорошего решения не может быть. Да, Дробнин прав — игнорировать действия засланного из Москвы чекистского подполья. Но в последнее время явно обнаружилось, что главная его задача вовсе не в том, чтобы бороться с немцами. Доходят сведения, что в ряде мест подпольные парткомы заняты лишь тем, что составляют списки людей, заявивших себя противниками коммунизма. Оперативники типа Шарова имеют, как видно, специальную задачу. Истреблять таких, как Кулешов, Дробнин, Никифоров, Владимиров, Марк. Подлая задача и подлое решение, но разве можно сомневаться, что в такой борьбе все средства для них хороши?

«Всё, что вы сказали мне, Шаров, не лишено смысла», — сказал Марк. Шаров вздрогнул, словно слова Марка застали его врасплох. В его взгляде ясно сквозило невысказанное подозрение. «Война идет к концу и скоро здесь будет восстановлен порушенный было строй Сталина», — продолжал Марк. «Не скрою от вас, я считаю это самым большим несчастьем для России, но, как говорится, глотай или выплюнь. Правы вы и в том, что нам, пытавшимся совершить новое и пошедшим открыто против вас и своего прошлого, лучше остановиться теперь, чем позже. Не думаю, что у меня или у тех, с кем я стою рядом, много шансов пережить это, но лучше признать себя разбитыми теперь, чем позже, это правда. Однако, как вы сами понимаете, я не могу самостоятельно принимать решения такого рода. Ведь вы не говорите лишь обо мне, не правда ли? Вы говорите о всех нас, значит и решение должно быть принято всеми нами. Вы сказали, что пока мы вместе, то есть, пока я нахожусь с вами или вы со мной, ваши люди никаких новых ударов нам не нанесут. Это очень важно, но так ли это?»

«Мои слова нужно понимать в более широком смысле», — сказал Шаров, насторожившись. — «Но если вам необходимо знать это, то я могу сказать, что сейчас мы хотим с вами разговаривать, а не бить вас. Для этого я и нахожусь тут».

Марк теперь низко клонился к столу, прятал глаза, а Шаров смотрел на него вприщур, и что-то похожее на презрение было в его взгляде. Какая-то мысль, скорее всего приятная ему, просилась наружу, но он подавлял ее и криво усмехался. Потом, словно решив не подавлять, высказал:

«Итак, Суров, вы возвращаетесь. Я знал, что сдадитесь. Самая трудная профессия — профессия героя. Это так обычно в наше время. Под оболочкой героя скрывается человек, которому просто надо жить».