Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«Перекуем мечи на орала!», — громко крикнул комиссар, и люди опять гаркнули ура, хоть вряд ли поняли, что он от них хотел.

Торжественная часть кончилась. Зеленые с красноармейцами менялись на память кисетами. Остап подошел к Марку. На ходу он отстегивал свою шашку.

«Возьми, Марк, это наш тебе подарок. Все наши решили дать тебе мою шашку».

Марк был уверен, что у него прямо-таки паршивая натура. Всегда, когда случалось вот такое, неожиданное и доброе, в нем теплая волна к горлу поднималась, грозила слезой его опозорить. Молчал Марк. Принять от Остапа шашку — стать вроде кровных братьев. Побрататься с ним хорошо, но что он может ответно ему подарить? Голяков шипел из-за спины:

«Бери, дурья башка! Дари ему свою шашку, а я у него сразу и отниму, як военного образца».

Все слышали его шипение, смеялись.

Остап перекинул Марку через плечо тонкую, отделанную серебром портупею. Смотрел весело, словно ему вовсе не жалко дедовской шашки.

Марк вспомнил: часы. Подарок Корнея. Замечательные часы — большие и тяжелые. О них нельзя забыть — они оттягивают карман. Работают так громко, что тиканье слышно даже тогда, когда Марк едет рысью. Крепки, как утюг — он ронял их, но они не останавливались и продолжали тикать. К тому же они приблизительно правильно показывают время.

Марк подарил Остапу часы, но разве их можно сравнить с шашкой? Расставшись с Остапом, подошел он к Бертскому, рассказал ему о случившемся. Комиссар сразу решил, что казакам должен быть сделан достойный ответный подарок.

«Это требуется в политических целях», — сказал он Марку.

«Но что?», — спросил Марк. — «Что я могу подарить Остапу?»

Бертский подумал.

«Вот что. Давай подарим ему твоего коня».

«Воронка?»

«Это, Марк, не просто ответ на подарок, это уже большая политика. Надо склонить симпатии зеленых в нашу сторону».

Отдать Воронка — это для Марка всё одно, что оторвать кусок своего сердца.

«К тому же мы должны применяться к казакам», — продолжал Бертский, который с некоторых пор в глубине души считал себя знатоком казачьей души. — «Их надо подчинять себе лаской, доверием, уважением к их традициям. Если мы достойно не ответим на подарок, над нами будут смеяться. Так и решим, ты даришь Воронка и берешь его коня».

Марк уходил от комиссара подавленный. Свою шашку он нес в руке, а та, в серебре, что была у него на боку, уже казалась ему немилой. Из-за нее он теряет Воронка.

В это время к площади приближался одинокий всадник на рыжей худой лошади. Он ехал шагом, чуть наклонившись в сторону. Дед Ипат. На боку шашка, за плечами длинная винтовка дулом вниз.

Зачем прилетел ты сюда, горный коршун яростный и неукротимый? Иль ослабло твое сердце и принес ты повинную голову? Иль нет у тебя больше сил летать? Зачем прилетел ты сюда, старый Ипат, в горле которого бьется клекот хищной птицы?

Молча ехал древний дед. К гриве коня хмурым взглядом тянулся, меховая шапка на самые глаза надвинута, редкую бороденку в грудь упирал. Мерным шагом шел старый рыжий конь, и было в этом всаднике и его коне что-то мрачное, пугающее, словно встали они из могилы и едут так уже давно — неторопливо, безостановочно, вечно едут.

Когда Ипат появился на площади, все с удивлением обернулись в его сторону, он же, никого не замечая и не отвечая на приветствия, к трибуне коня направлял, а у трибуны зеленые с красноармейцами толпились. Тут был и сын Ипата, Александр, к нему-то и ехал старый отец. Доехал, остановил коня, хмуро посмотрел на сына и спросил. Очень тихо спросил:

«Александр, зачем ты тут?»

Сын молчал. Скупая старческая слеза вдруг набежала на бледно-голубые глаза деда Ипата, голос его стал почти нежным, когда он повторил свой вопрос:

«Сашка, зачем ты тут?»

«Отец», торопливо сказал сын. «Ты знаешь, зачем я здесь. Не хочу воевать».

Старик отвел глаза, пожевал губами, а потом свинцово, мертво взглянул на сына.

«Нет, того не будет, чтоб мой сын сдавался. Не хочу я умирать с позором».

«Отец, ты уже стар, не понимаешь».

«Замолчь, недомерок!» — проклекотал дед Ипат. — «Не быть тому! Не быть моему сыну на коленях перед антихристовой властью. Хай Бог простит мой грех!»

Всё произошло мгновенно. Выпрямился старик в седле, молнией блеснула в его руке выдернутая из ножен шашка и упала молния на голову сына. Все растерялись. Сразив сына, дед Ипат вонзил каблуки в бока коня и рванулся вдоль площади, прямо на Марка, который, скорее всего, случайно, попался ему на глаза. Увидел Марк налетающую на него лошадиную морду, а над ней ощеренное лицо деда Ипата и над ним занесенную шашку, услышал клекот хищной птицы:

«Попался, змееныш!»

«Марка зарубав!»

Это кричал Голяков, первым пришедший в себя. Он бежал к упавшему Марку и, изрыгая поток ругани, стрелял из нагана. Марк не был убит, спасло падение на землю. На какую-то долю секунды он упал раньше, чем шашка упала на него. К нему бежали, а он, не вставая, рванул из-за спины карабин. Но лающая очередь пулемета с церковной колокольни уже настигла старого коршуна. Однако, правда, что есть на свете люди, каких пуля не берет. На всем скаку грохнулся о землю рыжий конь, далеко отлетел от него легкий дед Ипат. Но тут же он подхватился на ноги. К нему бежало много людей с винтовками и ненавистными звездами на шапках-шлемах. В сухой комок собралось лицо старого казака, хищное излилось в горловом клекоте и полоснул он шашкой по раскрытому в крике рту красноармейца, по ненавистной звезде на шапке, по всему свету, против которого он в одиночку стоял. С воем повалился на землю человек со звездой, но уже близко были другие.

Все видели, как дед Ипат, перекрестившись, всем телом бросился на свою шашку.

«А ты помнишь, Воронок, ту дорогу? Я тогда ведь и не почувствовал, как упал с тебя на мерзлую землю. Твое копыто мелькнуло перед глазами. У нас с тобой и память осталась от того дня, Воронок — у тебя шрам на левой задней и у меня на левой шрам. А потом, Воронок, помнишь, как водили тебя в обозе? Я вернулся, и ты сразу узнал меня. Теперь расстаемся навек».

Марк всхлипнул, крепко закусил губу и оглянулся вокруг — не видел ли кто его слабости, не слышал ли позорного для бойца всхлипывания. Но поблизости никого не было. Марк с Воронком стоял на дороге, тянущейся через пригорок. В одну сторону к станице, расползшейся улицами и переулками в низине, в другую — к лесу, к горной гряде, через которую река пробила узкое ущелье, а еще дальше — к хутору, в котором Хлоповы живут и куда Остап уведет Воронка.

Воронок словно понимал, что расстаются они. Всегда жизнерадостный, игривый, он стал вдруг печальным, и эта лошадиная печаль вонзилась в сердце Марка нестерпимой болью, так как это была ведь и его печаль.

Из станицы показались всадники, за ними — подводы. Среди верховых, рядом с Хлоповым, краснел штанами, курткой, фуражкой Бертский. Тут, на пригорке, и произошел обмен конями, и к Марку перешел невысокий конек Остапа. Долго отказывался Остап от подарка, краснел, прятал глаза, и только тогда, когда Павел строго приказал ему взять Воронка, он принял повод из рук Марка. Бертский опять произнес речь о том, что этим скрепляется дружба между бывшими зелеными и советской властью. Павел согласно кивнул головой, и всадники тронулись дальше. Бертский и Марк долго стояли на пригорке, и Марк никак не мог избавиться от чувства, что при прощании Воронок посмотрел на него сначала сердито, потом осуждающе, а потом очень-очень грустно.