Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Когда Виноградов уходил, Сталин остановил его у двери и сказал:

«Ваш проект хорош, но в расчетах есть одна ошибка, которую нужно будет исправить». «Какая?» — спросил Виноградов.

«Вы растягиваете срок строительства Большого Города и заводов на восемь лет, всё это нужно построить в два-три года».

«Невозможно!» — сказал Виноградов.

«Возможно!» — заверил его Сталин. — «Больше напряжения и жертв, меньше сентиментальности, и невозможное станет возможным».

Вскоре по всей стране стали раздаваться призывы к молодежи: на стройку Большого Города! Россия такая страна, в которой всегда найдется много энтузиазма, и веры, и легковерия, и готовности потрудиться для общего дела, и нет ничего удивительного, что призывы к молодежи погнали молодых энтузиастов на Дальний Восток строить Большой Город. В крае растерялись. Приезжающих негде было селить, нечем кормить. Виноградов слал в Москву одну телеграмму за другой, прося отложить приезд людей до весны и лета. Вавилов и Баенко поддерживали его. А наплыв продолжался, и когда ударили по-настоящему трескучие морозы, в крае было уже больше двух тысяч добровольцев, ждущих отправки на место строительства. Ютились они в холодных бараках, отчаянно простужались, заполняли больницы.

Марк рассказал обо всем этом на заседании крайкома, предлагал те меры, которые они выработали с Виноградовым, а главная из них — прекратить посылку новых партий добровольцев-строителей. Он был уверен, что крайком согласится с этими мерами, но всё, как оказалось, переменилось. Когда Марк закончил свой доклад, Вавилов сказал, что вопрос о завозе людей на место строительства уже решен. Он прочитал телеграмму Москвы. Сказал, что им нужно сделать всё возможное, чтобы директива товарища Сталина была выполнена. Марк умолк. Не имеет значения, что все они думают. Сталин приказал, это всё! Россия — корабль. Сталин у руля. Это от плаката: кормчий революции. Таких плакатов много повсюду. На нем Марк видел Сталина, себя же не видел. Сталин у руля, Марк в кочегарке. Как может он возражать приказам, идущим с мостика?

Виноградов спорил долго, настойчиво, а Марк молчал. Знал, что спорить бесполезно, думал совсем о другом.

Его раздумья прервал Вавилов.

«Что ты скажешь об этом предложении, Суров?» — спросил он.

«Я не слышал предложения», — признался Марк. Синицын сердито сказал:

«Во время заседаний нужно думать о том, что относится к делу, а не витать в мечтаниях».

Марк хотел было ответить, но его опередил Вавилов.

«В двадцать четыре года, товарищ Синицын, не только дозволительно, но даже обязательно мечтать», — сказал он. — «Нам с тобой, старым чернорабочим партии, мечтать не пристало. Разве только ты помечтаешь о том, как хорошо бы не иметь язвы желудка, а я — дырки в легком».

Вавилов подошел и похлопал Марка по плечу — он всегда так делал, когда хотел показать кому-нибудь свое расположение.

«Я думаю, товарищи, что Баенко внес хорошее предложение», — сказал он, отходя к своему месту. — «Кроме всего другого, о чем мы договорились, мы пошлем Сурова с первым транспортом. Уполномоченным крайкома. Товарищу Виноградову мы даем хорошего помощника. Вы, товарищ Виноградов, можете твердо рассчитывать на нас. Всё сделаем, чтобы вы могли выполнить директиву товарища Сталина».

Вавилов говорил так, словно Виноградов и не спорил против этой директивы. Было видно, что очень доволен тем, что Виноградов наконец умолк, смирился. Сказал:

«На этом ставлю точку, заседание закрывается. Разбегайтесь по домам, а если кого жена не пустит, время-то позднее, а жены не любят поздних возвращений их благоверных, то тот может ко мне приходить. Моя супружница в нетях обитает, поехала к дочери, да там и засела. В Ростове, вы знаете, климат более ласковый».

Вавилов всегда после длинных заседаний любил немного побалагурить. В комнате теперь было шумно, люди, вжившиеся в ночные бдения, разбегаются не очень охотно.

«Марк пойди сюда!» — крикнул Синицын. Марк подошел. «Хочешь матюкнуть меня?» На Марка Синицын смотрел маленькими и хитрыми глазками, в которых и следа не оставалось от той злости, с какой он нападал на него во время заседания.

«За что?» — спросил Марк.

«Для саморазгрузки. Ты весь вечер злишься, даже конопушки на лице заметнее стали. Матюкнись на деда, облегчись душевно».

Марк смеялся. Синицын сам себя назначил ему в деды, и умный этот дед, ох, какой умный! А то, что он часто злится, слывет людоедом, от двух причин происходит: от ума и от язвы желудка.

«Ладно, дед», — сказал Марк. — «Я уже привык к вам. Вы лучше с Виноградовым помиритесь».

«Придется», — сказал Синицын, со вздохом поднимаясь на свои толстые больные ноги и потирая ладонями поясницу. — «Если бы успехи достигались тем местом, на каком мы сидим, то не только социализм, а коммунизм давно был бы уже построен», — сказал он. — «Героические мы задницы, твердокаменные заседатели… Добре, пойду мириться, как ты говоришь. Знаешь, Марк, я его побаиваюсь. Виноградов мне кажется большим, а мы маленькими, и маленькие кусают большого во все допустимые и недопустимые места».

Тишиной была полна ночь. Подняв воротник шубы, Марк шел по пустынной улице. После табачного дыма в кабинете Вавилова, грудь просила свежего воздуха — глубокого, во всю силу легких, вдоха. Но накаленный морозом воздух обжигал горло, и надо было дышать осторожно, через ворс воротника. Идти в мягких унтах по утрамбованному насту, под которым до весны скрылись тротуары, было удобно и легко. Шуба защищала от холода, оставались открытыми только глаза. На них мороз ожесточенно нападал: ресницы и брови превратились в льдинки.

Тут будет уместно высказать некоторые мысли о Марке — может быть дальше для них и места-то не найдется.

Университет существенно переработал его, но основу духовную не затронул; потому не затронул, что основа эта, вся до конца и последнего витка, на ткацком станке революции была соткана — революции и лет потрясенных, Конечно, как мы уже сказали, повзрослел Марк, в мыслях окреп и безудержные порывы сменились в нем организованной мечтой, но спроси его — во что веруешь? — и он, хоть и по-другому, но скажет то, что всегда говорил: в счастье людское верую, в дело наше верую. Правда, теперь-то Марк знал, что обетованное счастье не рядом, не за следующим поворотом их общего пути ждет их, а придется к нему идти долго и трудно, но ведь это знание, при всей его важности, не может быть главным. Главное то, что он по-прежнему верил и знал, очень твердо знал, что цель их достижима, и что она так велика, так судьбоносна, что к ней нужно напролом идти — жестоко идти, без колебаний и сомнений.

Марк имел зоркие глаза, но полное отсутствие опыта разочарований. Конечно, в его жизни были личные разочарования, даже болезненные, но разочарований больших, гражданских, если это слово тут уместно, у него не было. Нельзя сказать, что жизнь не давала ему указаний; такие указания были, да Марк от них отгораживался своей партийностью, верой в ум и опыт старших товарищей и сознанием, что без ошибок и срывов их великого дела не построишь. По его тогдашнему понятию, любую ошибку можно исправить, любой промах устранить, если основная цель остается ясной и беспрерывное движение к ней совершается. Вера в цель была шорами, надетыми на его глаза; из-за них он только вперед видел, а то, что по сторонам проносится, что позади остается, как-бы вовсе и не замечал.