Клаус Кеннет - 2 миллиона километров до любви

Во время этой поездки Неведомый Бог снова послал мне знамение. Вначале я не мог толком объяснить самому себе, зачем я еду. Я был невысокого мнения об иудаизме. Его постулаты казались мне сплошным законничеством, сходным с христианством, к которому я по-прежнему относился с подозрением. Если бы меня тогда спросили, что мною движет, возможно, я ответил бы, что хочу восполнить недостаток духовного знания в малознакомой пока области. Если новый опыт окажется негативным или никчемным, я просто зачеркну его, забуду о нем. Однако теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что тогда меня вела в Израиль не только и не столько моя воля, сколько зов Кого-то Высшего.

По прибытии в Тель-Авив у меня возникло непреодолимое желание снова бросить вызов смерти. Тяга к таким «провокациям» всегда жила в моей душе. Эдит уехала из страны на пару недель и оставила мне свой маленький автомобиль Citroën. Без колебаний я направил машину в самую опасную зону — на границу Ливана, Сирии и Израиля. Я проехал через город Акко, затем повернул в сторону Ливана и проехал сто километров вдоль границы, отмеченной колючей проволокой. Вдоль нее стояли рядами танки камуфляжной окраски. Очень скоро я достиг Голанских высот. Израильские солдаты с автоматами наперевес несколько раз настоятельно рекомендовали мне поворачивать назад. Они предупреждали, что с другой стороны границы военнослужащие сирийской армии могут без предупреждения открыть огонь по любой движущейся цели. А у моей машины были яркие желтые израильские номера. Сердце у меня учащенно билось, но мне хотелось ехать дальше не останавливаясь. Я желал снова подвергнуть себя испытанию на уязвимость, почувствовать свою смертность, пройти по лезвию бритвы. В какой-то момент проезжая дорога оборвалась, дальше вели лишь танковые колеи. Я пробирался через непроходимую грязь и кусты, без карты, но не отъезжая далеко от ограждения с колючей проволокой. Всякий, глядя со стороны, гадал бы, зачем все это: так мог вести себя либо упрямый провокатор, либо простодушный глупец. Но я считал: умру так умру. Я во всем и всегда шел до конца.

Мне хотелось узнать границы своей способности сопротивляться смерти, даже если в ходе этой проверки я мог погибнуть.

В конце концов я приехал в город Кунитра на Голанах. Он был недавно стерт с лица земли войной. Остались лишь руины и жившие в них призраки. Развалины напомнили мне картины из детства, когда после войны маленький вечно голодный Клаус играл среди разрушенных городов и пил воду из луж после дождя. В какой-то момент меня охватил ужас. Видимо, это был естественный страх смерти — нормальное чувство, инстинкт самосохранения, которого мне часто не хватало. Кошмары войны пробудили его. Я сел в машину и на огромной скорости помчался прочь из этого мертвого города, подальше вглубь страны, где можно было чувствовать себя в большей безопасности. По шее струился холодный пот. Я направился прямиком в Иерусалим.

В Иерусалиме я шел по Виа Долороса — то есть по пути, пройденному Иисусом до Голгофы. И в этом месте я совершенно ясно ощутил, что пришел домой. Все казалось знакомым, как будто я тут вырос и сейчас вспоминаю свои ранние годы. Это было поразительное ощущение, дежавю. Может, подумал я, в прошлой жизни я был иудеем? Я прошел мимо сувенирных лавок, где было шумно и кипела жизнь, и вышел к Храму Гроба Господня. У меня не было никаких оснований считать себя паломником. Скорее я был любопытствующим туристом, осматривающим древний памятник.

И все же, как выяснилось, в этом знаковом месте меня ждало нечто большее, чем просто встреча с историей. Я оказался в одной из маленьких часовен, расположенных в этом большом храме. Там я сел, чтобы отдохнуть несколько минут. Я смотрел на утомленные лица паломников, которые, вероятно, как и я, были рады спрятаться здесь от палящего солнца. Люди молились, оставив за дверями храма все земные заботы, а я наблюдал за ними.

И в какой-то момент я ощутил себя частью этой толпы паломников. Я не смогу описать это ощущение словами. Такой радости и такого душевного подъема я никогда до того не испытывал.

Когда я выходил из храма под яркое израильское солнце, мне было удивительно хорошо. Как-то даже слишком хорошо…

Однако я по-прежнему считал, что мой дом — в тайском монастыре. Наверное, нужно было туда вернуться. Я опять думал о том, что все, что я так долго искал, рано или поздно должно прийти ко мне там. Ну только, может, стоило подождать лет до восьмидесяти?

Я решил в последний раз посетить Европу, чтобы попрощаться со всеми, кого знал раньше, а затем окончательно запереться в хижине отшельника в джунглях.

Однако все случилось не так, как я планировал. Я уже собрался было вернуться в Азию, но тут молодая красивая женщина призналась, что безумно в меня влюблена. Не могу сказать, что я испытывал к ней те же чувства. Наверное, я в то время вообще не знал, что такое любовь. Но мне нравилось внимание, которое она мне оказывала. Я не хотел отказываться от такого подарка судьбы, к тому же был покорен ее сексуальной привлекательностью. Вероятно, таким образом я хотел узнать, что же представляет собой истинная любовь, или хотя бы приблизиться к пониманию, поддавшись страсти (даже при условии, что страсть была в значительной степени односторонней).

Мы решили пожить вместе. «Если ничего не выйдет, я всегда смогу вернуться в монастырь», — думал я. Впервые за последние двенадцать лет у меня появился дом, и я перестал кочевать.

Мы сняли большое шале в сельской местности, неподалеку от Фрибурга, в живописных окрестностях озера Грюйер. Вместе с нами его снимала еще одна женщина. Поначалу загородная жизнь доставляла мне большое удовольствие. Мы были полны надежд. Дела шли как нельзя лучше: я устроился учителем в известную частную школу в городке Грюйер и получал там очень хорошую зарплату. Казалось бы, вот он — рай на земле. Но я никак не мог в полной мере им насладиться.

К тому же две женщины, жившие рядом со мной, быстро поняли, что я не обладаю той полнотой буддийской мудрости, которую пытался поначалу демонстрировать. Им, находившимся так близко, было заметно, какими уловками я пользуюсь, укрепляя свой авторитет гуру. Две подруги, обитавшие со мной в одном доме, стали для меня словно бы зеркалами, отражавшими мою суть — в первую очередь мой эгоизм, тщательно скрываемый даже от себя самого. Философия буддизма была лишь дымовой завесой, скрывавшей мое несовершенство. Поэтому когда подруги обрушились на меня с жесткой критикой, в глубине души я понимал: они правы. Какая-то часть меня жаждала прекратить опасную игру. Можно даже сказать, что мне было некомфортно «в собственной шкуре» и я желал сбросить маску. И все же мне никак не удавалось от нее отделаться: то уродливое, что было во мне, пустило корни. Моя мать, как я уже говорил, пыталась научиться любить, но у нее ничего не получалось. Она лишь причиняла боль и сеяла страх. Так же произошло и со мной: уже второе поколение нашей семьи оказалось в плену — в темнице, которую мы сами себе строили. Случалось, что лишь от одного моего взгляда у женщин, деливших со мной кров, перекашивались лица, как от боли. В моих глазах они читали что-то настолько ужасное и угрожающее, что это глубоко травмировало их. Как ни печально, то же самое делала со мной моя мать: в ее глазах я часто читал ту же угрозу и тот же холод, особенно после того, как она занялась оккультизмом.