Надежда Михновец - Три дочери Льва Толстого [litres]

Я засмеялась.

Опять неуверенный взгляд.

– Чему же вы смеетесь?

– Неужели вы серьезно думаете, Михаил Иванович, что вас не узнали? Ведь портреты ваши висят решительно всюду.

– Не думаю, – пробормотал он недовольно, – ну вот скажите, чем вы сами питаетесь? Что у вас на обед сегодня?

– Жареная картошка на рыбьем жире.

– А еще?

– Сегодня больше ничего, а иногда бывают щи, пшенная каша.

Я видела, что Калинину было неловко, что я вру» [1069].

Калинин понял, что обычно у его посетительницы негусто на столе.

В 1920-е годы изменилось отношение А. Л. Толстой к священникам. Оказавшись в Новоспасском монастыре, Александра Толстая, как помним, с долей эпатажа подчеркнула в дневниковой записи, что не считает себя православной; она в тот момент хорошо помнила и то, что ее отца отлучили от церкви. Однако послереволюционная действительность, тюремно-лагерные встречи, а затем и более поздние впечатления укрепили ее веру и изменили отношение к священникам, обреченным новой властью на страдания и смерть за веру.

Однажды на Лубянке ее вместе с сокамерницами повели на допрос, и она столкнулась со священником: «Тихо, едва передвигая ноги, по лестнице навстречу нам поднимался белый как лунь священник в серой поношенной рясе, подпоясанной ремнем. Впереди и сзади шли два красноармейца с винтовками. Мы столкнулись на тесной площадке и поневоле остановились, давая друг другу дорогу. Страдание, смирение, глубокое понимание было в голубых старческих, устремленных на нас глазах. Он хотел сказать что-то, губы зашевелились, но слова замерли на устах, и он низко нам поклонился. И мы все шестеро низко, в пояс, поклонились ему. Сгорбившись, охраняемый винтовками старец побрел наверх» [1070].

В 1922 году Толстая, уже освобожденная из заключения, хлопотала за священников, приговоренных к расстрелу: «Это было во время изъятия ценностей из церквей, когда в некоторых местах выведенные из терпения прихожане встретили комсомольцев и красноармейцев камнями и не дали грабить церкви. На это советская власть ответила страшным террором. Особенно пострадали священники. Самые стойкие и мужественные из них были расстреляны». Один профессор, сидевший в камере вместе с приговоренными к смерти священниками, рассказал Александре Львовне об их последних днях: «Зная, что после того, как их расстреляют, некому будет похоронить их по православному обряду, священники соборовали друг друга, затем каждый из них ложился на койку и его отпевали, как покойника. Профессор не мог рассказывать этой сцены без слез. Вышел из тюрьмы другим человеком: старым, разбитым, почти душевнобольным. Его спасла вера. Он сделался глубоко религиозным».

Этот рассказ Толстая передала М. И. Калинину:

«Не помню, что я говорила Калинину. Помню, что говорила много, спазмы давили горло. Стояли мы друг против друга в приемной.

Калинин хмурился и молчал.

– Вы не можете подписать смертного приговора! Не можете вы убить семь старых, совершенно не опасных вам, беззащитных людей!

– Что вы меня мучаете?! – вдруг воскликнул Калинин. – Бесполезно! Я ничего не могу сделать. Почем вы знаете, может быть, я только один и был против их расстрела! Я ничего не могу сделать!» [1071]

Репрессивная машина Советского государства набирала ход.

Для пишущего о тяжелейших испытаниях, выпавших на его долю, сложно найти точку равновесия в изображении драматических событий, вызвавших острую эмоциональную реакцию.

Достоевский, автор «Записок из Мертвого дома», нашел такую точку. Лев Толстой дал высокую оценку этому произведению, в письме своему другу Н. Н. Страхову от 26 сентября 1880 года он поделился, перечитав книгу, своим восхищенным чувством: «На днях нездоровилось, и я читал Мертвый дом. Я много забыл, перечитал и не знаю лучше книги изо всей новой литературы, включая Пушкина. Не тон, а точка зрения удивительная – искренняя, естественная и христианская. Хорошая, назидательная книга. Я наслаждался вчера целый день, как давно не наслаждался. Если увидите Достоевского, скажите ему, что я его люблю» [1072]. Лев Толстой уловил чрезвычайно важную особенность книги Достоевского: казалось бы, сцены, рождающие и в очевидце, и в читателе тяжелые чувства, а в отдельных моментах и состояния ужаса и безысходности, тем не менее уравновешены «искренней, естественной и христианской точкой зрения».

Тюремно-лагерные тексты Александры Толстой свидетельствует о чрезвычайной сложности обретения ею подобной позиции [1073]. Для Льва Толстого, создававшего тюремные сцены в романе «Воскресение», такая проблема не была актуальна, а перед Александрой Толстой, как когда-то перед Достоевским, она стояла: оба прошли страшные испытания, оба многое увидели. Сцены, которые описывала Александра Львовна, рождали в ней возмущение, протест, негодование, а иногда и отчаяние. Однако она напряженно искала выход, точку опоры, старалась обрести душевное равновесие, иначе ей грозило погружение в беспросветную тьму. И Толстая искала проблески, и они укрепляли ее душевные силы.

Александра Львовна, находясь в заключении, писала сестре Татьяне полные оптимизма письма. Таким, например, было тюремное письмо от 7 мая 1920 года: «Милые мои Таня и Варя [1074]и маленькая Таничка! Вчера у меня был большой праздник. Все мои товарищи по камере вспомнили мои именины, и я, проснувшись, у койки нашла кучу подарков: тут был вышитый гладью мешочек, сахар, папиросы, стихи. 〈…〉 Вся камера украшена цветами, решетка вся покрыта черемухой. Я чувствовала себя не в тюрьме, а на празднестве. Мы ухитрились тихонько попеть и даже потанцевать. День проходит быстро, утром гимнастика, потом ходьба по камере, потом чтение вслух… разговоры. Вот и все. Писать уже больше нельзя, темно. Я только хотела сказать маленькой Таничке: жизнь прекрасна (даже здесь, в тюрьме), жизнь послана нам Богом для служения Ему и людям, и если это поймешь, то вопроса зачем жить? – быть не может. Вот мой ответ на ее вопрос. А про себя скажу, что минутами здесь ярче еще и счастье чувствую, как хорошо жить на свете» [1075].

Александра Львовна крепилась, уверяя близких и прежде всего саму себя, что беда не столь страшна, как кажется.

Преодолевая тяжесть испытаний и переживаний, Александра Львовна написала в тюрьме исполненную светом душевной радости главу «Весна», описав предшествовавшую ее тюремно-лагерным мытарствам московскую сцену случайной встречи с детьми. Приведем несколько фрагментов из этой главы:

«Люди шли по мостовой, таща за собой санки, или несли мешки, сумки, прозванные „авоськами“ – авось что-нибудь раздобудут, – кусочек масла, конины, сухую воблу или селедку.

С рисунка И. А. Владимирова «Конвоирование заключенных». 1918–1919