Надежда Михновец - Три дочери Льва Толстого [litres]

Удивительно, но она успевала заниматься и творческим трудом. «Недавно продала семь рассказов в журнал. Их взяли, попросили еще. Я послала еще один. Его тоже взяли и теперь опять просят писать. Я ужасна этому рада. И слава богу, этими рассказами никого не могу обидеть. Писать люблю больше всего. Говорить мне тяжело. Но пишу всегда как-то всем нутром, плачу как дура, мучаюсь, ночей не сплю. Последние рассказы сама перевела на английский язык, и они пошли почти без поправок»» [1540].

В то время Александра жила воспоминаниями и раздумьями о семье и о самой себе, что-то переосмысляла. 27 мая 1932 года она писала сестре Татьяне:

«Многие мысли идут у нас по одному руслу, и это меня очень радует. Вот старость. Я раньше думала – старость конец. Теперь думаю – конец страстям, начало настоящей жизни. Как дико, горько, иногда смешно думать, в чем была жизнь раньше. Свалилась гадость, засоряющая мысль, и что-то так ярко засветилось, что наполнило всю жизнь. 〈…〉 Не думай, что я считаю, что я чего-то достигла, что нет дряни во мне. Пропасть. Но разница в том, что я знаю, что это дрянь. 〈…〉 Какая я была глупая при отце. Совсем темная. Его свет лился и так ослеплял, так был ярок, что казалось, что и в тебе был свет, а на самом деле ничего не было, слабое отражение – больше ничего.

Разница между тобой и мной та, что в тебе сору нет. Ты чище, лучше. Вы, старшие, были счастливее нас в смысле воспитания. А может быть, это и не оттого, а натура у меня хуже – не знаю. Ты пишешь, что я несчастна. Нет. Одинока иногда. Но с тех пор, как я на земле, и здесь не так плохо. Трудно бывает. Спешу больно, задыхаюсь. Мы работаем с шести утра до девяти вечера. 〈…〉 Как Лева? Миша? Как хотелось бы для них покоя. А ведь Лева часто в своей жизни подходил к настоящему, он, может быть, и нашел бы его, если бы не был сыном своего отца. Мы – дети Толстого – должны бы были всю жизнь быть настороже, помнить, что то, что мы получали, – мы не заслужили. Мы же всегда считали, что получали слишком мало. Я хотела бы передать ему всю нежность, которую я к нему чувствую, но знаю, что он не поймет» [1541].

До примирения со Львом, правда, было еще далеко.

Налаженной жизни на ферме тем не менее вскоре пришел конец: как только женщины подняли хозяйство, вложив в него труд и деньги, владелец фермы запросил высокую арендную плату. Таких денег у россиянок не было, и перед ними вновь замаячила перспектива сделаться, по определению Александры Толстой, «бездомными бродягами». Шел 1933 год.

И все же им вновь повезло: Александру Львовну разыскала Джейн Ярроу. Вспомним: во время Первой мировой войны в городе Ван, в Турецкой Армении, семья американских миссионеров Ярроу заболела тифом, и на помощь ей пришла Толстая и два брата милосердия. Американцы тогда чудом выжили, а теперь пришло их время позаботиться об Александре Толстой.

Александра Львовна писала о том замечательном событии, приведшем россиянок из Пенсильвании в Коннектикут, в местечко около небольшого города Хэддам:

«Друг Ярроу и их ближайший сосед нашли маленькую ферму по соседству с ними в Коннектикуте. Ферма продавалась за тысячу долларов: маленький домик, два курятника, семь акров земли. Свой угол! Земля! Что могло быть привлекательнее! 〈…〉 Кругом нашей фермы – холмы, покрытые лесом, внизу, за полторы мили от нас, большая река Коннектикут, в лесах множество ягод, грибов. Устроили нам заем в банке, мы купили маленьких цыплят, и началась наша фермерская жизнь. 〈…〉 Жизнь наша на ферме была трудная, но счастливо-ясная, без страха, без угнетенности. Вставали рано. Бывало, только солнце покажется из-за лесистых холмов, на кустах переливаются, блестят тысячью огней крупные капли росы, нежно благоухает цветущий виноград или с лугов несется запах скошенной травы, бежишь в курятник за ведрами, натаскаешь из колодца воды, раздашь курам корму и идешь в свой домик к письменному столу… Тишина. Только слышишь, как кудахчут куры в курятнике да Веста громко лязгает зубами, стараясь поймать пристающих к ней мух. На чугунной плите в „большом“ доме варятся борщ и каша. Казак стучит молотком, что-то ремонтирует или строит.

Л. Л. Толстой, Т. Л. Сухотина и О. В. Мясоедова. Рим. 1936

Еды было довольно. Яиц, овощей сколько угодно – свои выращивали. Даже дыни были свои. Грибов и ягод – малины, ежевики, голубики – в лесах было полно. Покупали мясо, масло и молоко, пока снова не обзавелись коровой, рыбу, чай, кофе, сахар. Цены были низкие: 11–12 центов за фунт рыбы, 16–17 центов за фунт лучшего молотого мяса, 12–13 центов за кварту молока. Но зато мы на яйцах тоже не разживались, продавая дюжину по 15–17 центов. Но главное – ни с чем не сравнимое, блаженное чувство свободы. Что хочешь, то и делаешь, и никого и ничего не боишься. Хочешь – работаешь, хочешь – идешь за грибами или книгу пишешь.

После обеда и до самой поздней ночи мы работали. Вычищали навоз из курятников, подсыпали в кормушку муку, работали в огороде. Вечером чистили, просвечивали и укладывали яйца на продажу.

Постепенно мы расширили свое хозяйство. Одна тысяча кур, весной – 2 500 – 3 000 цыплят. Две коровы, огород; летом подрабатывали еще тем, что собирали по болотам и лесам голубику и продавали ее по хорошей цене нашим богатым соседям» [1542].

Из Рима приехал Альбертини, муж племянницы Тани, и подарил корову – чистокровную джерси. А потом Александра Львовна купила автомобиль за 65 долларов. На нем она училась ездить сама, в первые дни что-то сшибая во дворе.

Покупка автомобиля была очень важна для Александры Львовны: за 70 миль от фермы, в Саутбери, жил брат Илья, который к тому времени уже был смертельно болен раком. И о нем надо было заботиться: его жена Надя редко наезжала домой, чаще находилась в Нью-Йорке. Умирал Илья Львович в больнице Нью-Хейвена [1543], и до последнего мгновения его жизни рядом была младшая сестра Саша.

Илья Львович уходил из жизни очень достойно, он испытывал страшные, мучительные боли, но от морфия неуклонно отказывался. И нечто величественное освещало происходящее. В Илье Львовиче свершался духовный процесс сродни тому, какой в оставшиеся часы жизни происходил в Иване Ильиче, герое повести его отца – «Смерть Ивана Ильича».

В те последние дни брат и сестра общались, и это было важно для Александры Львовны: «А говорили мы так, как можно говорить только перед лицом смерти, то есть перед лицом Божиим. Без прикрас, без сентиментов, всегда имеющих место в разговорах здоровых, нормальных людей. Говорили о смерти, мы оба верили, что смерти нет. Я знала, как напряженно думал брат, как глубоко и основательно он готовился к переходу. Каждое слово его было веско и значительно, и невольно он заразил меня этим настроением. Я изо всех сил тянулась вместе с ним, так насыщена я была его серьезным, каждую минуту приближающимся к Богу душевным состоянием» [1544].