Надежда Михновец - Три дочери Льва Толстого [litres]

Вид на центральный квартал Нью-Йорка. Открытка. 1930-е

Сняли две крохотные комнаты над гаражом, Александра Толстая читала лекции, писала воспоминания о Японии. Налаживались семейные связи. На одной из лекций к ней подошел племянник Илья, сын брата Андрея. Он занимался во Флориде ловлей акул для аквариума. В 1937 году произошло и примирение Александры Львовны с братом Львом. Он попросил ее забрать к себе своего младшего сына Ивана, но получил отказ: вряд ли в то время неустроенная Александра Толстая могла чем-либо помочь.

Россиянки выехали из Флориды в Нью-Йорк, где надеялись найти работу. Однако городская обстановка вновь подействовала угнетающее. Квартиру смогли снять только в нищем негритянском квартале, где женщинам приходилось сталкиваться с «подонками человечества»: вечерами боялись выходить на улицу. Александра Львовна вспоминала:

Вид на мост Трайборо в Нью-Йорке. Открытка. 1930-е

«Зачем, думала я, я трачу, может быть, последние годы моей жизни, не работая, ища заработка вдали от божественной природы, тишины, покоя, без творчества, которое дает силу жизни и которому так трудно приспособиться в этом городе греха, порока, смрада и ничтожной суеты. Все мое нутро возмущается, ропщет. Жизнь моя проходит в беготне по городу в тщетных поисках работы.

Сабвей. Несется, громыхает, раскачиваясь, поезд под землей. Лица смятые, усталые, хмурые и нездоровые. Читают газеты, дремлют. На остановках спешат, толкаются. Толкаюсь, спешу и я… Куда? Зачем? Контора по найму. Нет, нет, больше я не могу. Сотню кур, небольшой огород, овощи свои… Опять на ферму. Проживу как-нибудь» [1553].

И все-таки в Нью-Йорке Александра Львовна вновь попыталась что-то предпринять. Татьяна Львовна с беспокойством писала 10 января 1938 года в Прагу Валентину Булгакову: «Очень жалкие письма пишет Саша. Видно, она чувствует одиночество и мучается тем, что нехорошо жила. А вместе с тем продолжает делать глупости. Две кинематографические фирмы хотят ставить жизнь Толстого по ее книге, и она пишет, что постарается остановить, и если не удастся, то примет участие, для того чтобы не сделали слишком больших нелепостей. Как она не понимает, что это невозможно!» [1554]По мнению Татьяны Львовны, ошибочной была сама позиция автора книги и, следовательно, избежать «слишком больших нелепостей» с чьей бы то ни было стороны «невозможно». Публикации Александры Львовны, касающиеся драмы толстовской семьи, вели к серьезным размолвкам между сестрами. Это отмечала в своих воспоминаниях Татьяна Альбертини-Сухотина.

В августе 1938 года Татьяна Львовна сообщила брату Сергею о том, что к тому времени ей было известно о младшей сестре, почему-то представляя ее в мужском образе: «Ты спрашиваешь о Санчике. Очень он как-то тревожен, неспокоен. Продал свою фарму и ищет места. Предлагали ему поставить фильм из его книг. Надо было разрешение нек〈оторых〉 членов семьи. Я своего не дала. А предлагали 10 000 долларов» [1555].

В том же году Александра Львовна простилась с Ольгой Петровной, которая поехала работать под Нью-Йорком, сама же вернулась на ферму. Летом у Александры Львовны даже появилась уверенность в возможности ее продать и выручить деньги, на которые рассчитывала купить небольшой дом с садиком в пригороде Нью-Йорка. Потом все в очередной раз сорвалось. Так непросто складывалась история первого эмигрантского десятилетия. Вместе с тем младшая из дочерей Толстого, как помним, с самого начала уделяла внимание и лекторской деятельности.

С первых лет жизни в США Александра Львовна активно занималась пропагандой взглядов позднего Толстого. В 1930-е годы она не раз выступала на тему «Л. Н. Толстой и революция». Выступала в противовес общественному мнению: говорила об ужасах большевизма 1920–1930-х годов, ее слушали, но не слышали – не доверяли тому, о чем она рассказывала. Так, осенью 1931 года молодые молокане, жившие в Сан-Франциско, не поверили ее словам о положении дел в Советской России, заявив лектору, что при Советах русские крестьяне впервые стали жить хорошо: «Народ свободен, правительство снабжает крестьянские колхозы машинами» [1556]. В Чикаго либерально настроенная интеллигенция настороженно отнеслась к безоговорочному неприятию Александрой Львовной советской власти. Джейн Аддамс, пригласившая Толстую, не соглашалась с гостьей. «Я очень скоро поняла, – писала А. Л. Толстая, – что убедить Джейн Аддамс, заставить ее понять ужас большевизма – невозможно» [1557]. Надо заметить, что американка многие годы была президентом Международной женской лиги за мир и свободу, а в 1931 году стала лауреатом Нобелевской премии мира. В начале 1930-х годов американцы – «профессора, штампованные либералы и пацифисты» (по определению Александры Львовны) – симпатизировали Советам, в первую очередь они готовы были поддержать стремление большевиков к миру. Однако дочь Толстого заняла бескомпромиссную позицию: «Для меня пацифизм отца, его любовь к народу, желание облегчить его участь было искренним, глубоким убеждением, основанным на годами продуманном религиозном мировоззрении. Если говорить об уничтожении насилия, то всякого насилия; капитализма – то всякого капитализма, включая государственный капитализм; если говорить о пацифизме, то только о пацифизме, основанном на словах Христа „не убий“, а не только когда это выгодно одному атеистическому, беспринципному правительству, которое говорит о пацифизме, потому что не готово к войне. На эту приманку пацифизма и ловит наивных американских либералов советское правительство» [1558].

Через несколько месяцев, в Бостоне, ее встретил внук поэта Лонгфелло [1559], приезжавший в Ясную Поляну в юбилейном 1928 году, и он был разочарован, увидев в своей гостье непримиримого врага советской власти. Однако пошел на ее лекцию. Та встреча запомнилась Александре Львовне.

«Зал был набит до отказа. Публика самая разношерстная – интеллигенция вперемешку с простыми рабочими. Председателем собрания был пастор лет шестидесяти, кругленький, розовенький, лысый и очень доброжелательный человек.

Первая часть лекции, где я говорила об убеждениях отца, прошла благополучно, но когда я дошла до коммунистического эксперимента и описала жизнь в России после революции и как большевики исказили теорию самого Маркса (я знала, что в зале много социалистов), то почувствовала, что в зале уже началось беспокойное движение и недовольство.

Когда я кончила, поднялся неистовый шум. Часть зала бешено аплодировала, другая шикала, свистела, выкрикивала какие-то оскорбительные слова. Бедный пастор, как шар, метался по эстраде, не зная, как успокоить публику. Начались вопросы.