Курд Шлёцер - Личная корреспонденция из Санкт-Петербурга. 1857–1862

С такими мне еще не приходилось встречаться! Новое учение. Приятным это дело не является, но пусть лучше неприятно, чем дать себя побороть. Уже четыре дня я его не видел. Вся работа в самом срочном порядке доставляется ему в «Демут». В министерстве в Берлине его не любят — что могло бы быть для него только рекомендацией. Оттуда он постоянно получает маленькие колкости. Во Франкфурте он создал себе много врагов. В Петербург его отправили для того, чтобы отстранить от дел [678]. Он не хочет здесь оставаться, он хочет стать в Берлине министром внутренних дел, то есть затем — министром-президентом à la [679]Мантейффеля. Он находится в милости у принца-регента. Также и с Горчаковым, который был его коллегой уже во Франкфурте.

Эти отношения с шефом вместе со спешными и напряженными делами занимают весь мой день. Если конгресс состоится, и Горчаков — сейчас еще более самонадеянный глупец, чем прежде — уедет, у нас наступит спокойствие. Но кто знает?! Все обстоятельства и расчеты говорят в пользу войны.

P.S. Бисмарк среди прочего сделал мне замечание, которое повергло меня с небес. Поскольку я не смог бы разговаривать с ним на следующий день, я четко и сдержанно изложил ему в письменной форме все обстоятельства. Я прилагаю — разумеется, только для Вас! — мое письмо и ответ паши.

Ваше Высокоблагородие

сделали мне вчера вечером повторное замечание, будто я лично в целях ускорения делопроизводства предложил приготовить второй ключ, чтобы можно было иметь доступ к шифру в случае моего возможного отсутствия дома.

Уже вчера я позволил себе оспорить то, что подобное предложение исходило от меня, и подумал, что я должен повторить это Вашему Высокоблагородию с еще большей определенностью, поскольку я не привык делать обещания, не выполняя их, особенно если это касается должностных обязательств.

Только что я узнал от Вертерна, что вышеупомянутое предложение В<���ашему> В<���ысокоблагородию> сделал он.

Хотя я не был извещен об этом ранее, и второй ключ еще не готов, я сожалею лишь о том, что вчерашнего происшествия можно было бы избежать и, вместе с тем, избавить меня от неловкого чувства быть прощенным начальником за свою халатность.

Поскольку я не могу точно рассчитывать на честь увидеть В<���аше> В<���ысокоблагородие> спокойным еще сегодня, я считаю долгом по отношению к себе ни на миг более, чем подобает, нести на себе упрек, основанием которому является недоразумение, поэтому я осмелился обременить В<���аше> В<���ысокоблагородие> этими строками.

Пусть В<���аше> В<���ысокоблагородие> благосклонно примет изъявление моего подобающего почтения, в котором я остаюсь как (Ваш — В.Д.) и т.д.

В<���аше> Высокоблагородие

почтили меня сегодня письмом, из которого я заключаю, что вчерашнее происшествие, также и при последующем рассмотрении, обнаружило с Вашей стороны совсем не ту оценку, при которой я предполагал более не касаться его.

Чтобы не закреплять без необходимости недопонимание посредством неминуемой неподвижности письменного выражения, я предпочитаю ответить на Ваше письмо устно и прошу Вас почтить меня своим посещением завтра в 10 часов утра.

Примите мое изъявление надлежащего уважения, с которым я пребываю

В<���ашего> Высокоблагородия преданнейшим

ф. Бисмарком.

Мои дорогие Шлёцеры,

время становится все более угнетающим, равно как и вся моя здешняя жизнь. В том, что мне необходимо работать так, как никогда еще прежде, нет несчастья; но эта непрекращающаяся суета под руководством не считающегося ни с чем нервного шефа; для которого другие люди кажутся сотканными лишь из недостатков; который окутал свои планы покровом тайны или ищет, как бы неожиданно озадачить своего слушателя; который никому не верит — это поистине неприятно. Для меня теперь вообще не происходит более ничего радостного. Я работаю что есть мочи, если я вижу цель. Насколько хорошо я могу, я работаю даже и для этого самодержца, но у меня отсутствует при этом радость. С ним я почти не встречаюсь, не из прихоти или дурного настроения, но потому что я знаю, что необходимо быть постоянно начеку, всегда показывать свой характер, в противном случае, будешь потерян для него. Выжать и выбросить лимон — вот его политика.

Завтра уезжает Вертерн. Крой [680]прибудет через две — три недели. В начале июня мы покидаем нашу Морскую, чтобы переехать на Английскую набережную [681]. Где затем я найду приют, я не знаю. Крой не сможет мне сильно помочь; говорят, он незначительный человек, поэтому в самом лучшем случае мне придется натаскивать его, за что он будет поглощать 3000 рублей и иметь свободу действий. Против этого я, правда, ничего не могу сказать, поскольку, как я недавно узнал, у нас двадцать четыре секретаря миссий, среди которых я по старшинству стою после двадцать третьего.

Через две недели моя книга будет окончена. Какое же впечатление она произведет в обществе! Я связал даже с этим сочинением некоторые надежды, но они совершенно провалились. Коротко, я нахожусь в таком положении, как никогда прежде. Но: голову выше!

Теперь я должен разобраться со всем наследством моего бывшего шефа, аукционом и т.д. Довольно, меня занимает столько больших и малых дел, что я нахожусь в движении с утра и до вечера. К тому же, постоянное телеграфирование, шифровка и дешифровка.

А на заднем плане — исполин Бисмарк!

Имею ли я возможность уйти! Возможно, завтра. Плессен и спокойный Мюнстер сожалеют о моих отношениях с шефом, но признают меня совершенно правым; также и Вертерн, Лоэн, Ферзены и проч.

Прощайте, мои дорогие Шлёцеры. Смогу ли я уехать летом? Кто знает. Здесь свирепствуют в ответ на нашу мобилизацию [682]. Горчаков также хочет прийти в боевую готовность. Он говорит: «La question financèire ne nous arrêtera pas! [683]». Ого! 700 миллионов бумажных денег, 90 миллионов (?) наличных и при этом война? И все это лишь потому, что однажды захотели подлатать Австрию [684]. Англия выступила с предложением о посредничестве, которое вызвало здесь огорчение и имеет своим следствием тесное присоединение к Франции.

Дорогой Шлёцер,

дела мои обстоят плохо. Но я выстою! Мой лозунг: «Holl di stief! [685]». Я так часто выступал против Бисмарка, что он хотел вызвать меня на дуэль. В дипломатическом корпусе у него до сих пор нет успеха.

Вертер и Вертерн хотят сделать все от них зависящее, чтобы увезти меня из Петербурга. Но кто знает, удастся ли им это и куда? Я почти не вижу Бисмарка. Недавно мы ездили с ним вместе в Царское <���Село> на парадный завтрак к императрице-матери. Во время поездки обоюдная холодность; я давал ему только необходимые ответы. Это, должно быть, его принцип: секретарей миссии, которые противны ему — почему я ему противен, одному лишь богу известно! — через три дня доводить до того, чтобы они бросались в воду. Он, определенно, столько всего заметил, что меня он до этого не доведет!