Курд Шлёцер - Личная корреспонденция из Санкт-Петербурга. 1857–1862

13-го / 1-го июня канцелярия покидает Большую Морскую. Шеф все еще живет у «Демута». Я сохранил свое жилье в доме Крамера. Дела становятся все более неприятными для меня — но я хочу выдержать все. Не уступить и дюйма! Лоэн, Мюнстер и др. постоянно невероятно хвалят меня перед ним; но он на это молчит.

Если бы я мог уехать отсюда! Но я ни о чем не прошу.

Мое пребывание более здесь не продлится. Мне пишут об этом из разных источников из Берлина уже более недели. Я должен дождаться Кроя, ввести его немного в курс дела и затем уехать.

Но куда?

Вероятно, Вертер, если он этого добьется, хочет взять меня в Вену, т.е. на некоторое время, поскольку Арним, возможно, примет на себя где-то временные обязательства в качестве Chargé d`affaires. Большая тайна!

Теремин и Балан [686]хотят меня отправить в Копенгаген. Это было бы ужасно. Поживем — увидим. Но только отсюда!

Неделю назад у меня была очередная прогулка верхом с шефом. В течение получаса мы обменивались с ним лишь одними колкостями. Он неистовствовал, я не менее. В конце я сказал ему, что «он может делать все, что он захочет, но топиться в Неве я не собираюсь, как он сообщил Вертерну» и т.д.

На бирже дела обстоят ужасно. Неделю назад курс на Берлин (после Магнуса Берлин котируется по 82). В прошлый вторник несколько лучше; но все искусственно; денег нет! Говорят, Штиглиц будет побежден à tout prix [687]. Его главный враг — Чевкин, который полностью держит в своих руках министра внутренних дел [688]и главного лесничего [689]. Говорят, что золото вновь вытечет за границу, но не через Штиглица, а через Томсона и Бонара. Последние, как говорят, станут теперь банкирами правительства; так, по меньшей мере, интригует Чевкин [690].

Заем Магнуса означает: Le roman de un jeune homme pauvre et Co [691].

Мой дорогой Шлёцер,

я тебе еще не писал, какое наслаждение я испытал от твоей работы о нашем отце. День прошел, но в самой гуще дел я пребывал своими мыслями на Брайтенштрассе [692]и в Израэльсдорфе [693]на террасе, в лесу под буками, и везде я вновь обретал нашего дорогого папу. Я по-настоящему почувствовал, чего я лишился с ним, как родительский дом в моих воспоминаниях провожает меня добрым напутствием, какое очарование этот старый добрый человек производил на меня даже издалека.

И если я теперь думаю о том, с каким спокойствием и увлечением ты, мой дорогой Шлёцер, можешь предаться мыслям о папе, в то время как я, особенно в течение последних недель, вел жизнь, которая позволяла подкрадываться лишь непродолжительным мыслям об умершем, мне твое спокойствие кажется завидным, особенно по сравнению с этим беспокойством, этой неопределенностью, этой ненавистью, которые разжег по отношению ко мне паша. Но я не могу остановиться на полпути. Поэтому-то горячие деньки будут длиться вплоть до моего отъезда.

Если бы наш дорогой отец еще жил, я чувствую, я бы не ушел так далеко, поскольку подобные отношения огорчали его, и только мысль об этом приводила бы меня к смирению. Теперь же мне его не хватает, и я не считаюсь ни с чем. Каждый раз, когда я вхожу в комнату паши, я кричу себе: «Только не становиться мягким! Никакого изумления!» Он бы и пошел на притворство примирения — но я не хочу.

И когда я осознаю превосходящую духовную силу этого человека, и внутренний голос говорит мне: «есть что-то в нем, почему я хочу назвать его господином», — я не слушаю этот голос. Он должен осознать свою неправоту по отношению ко мне. Политическая полемика — в политике он настолько же непостижим, как и в своем личном общении — это другой вопрос. Кто же приподнимет здесь завесу над будущим!!

Моя книга скоро будет издана. Я накануне представил ее господину ф. Бреверну, который очень хорошо знает здешнюю цензуру и настроения. Он не нашел ничего предосудительного, кроме того места, в котором об императрице Екатерине сказано: «Ее инициативность, окруженная не имеющей чувство меры жизнью, всегда одерживала верх». Это, пожалуй, может быть изменено, чтобы не усложнять Фридерику Магнусу [694]пересечение российской границы. Например, так: «но все те склонности, которые пусть и на мгновение так сильно наполняли страстную душу княгини, не имели у этой необычной женщины следствием душевную слабость. Ее предприимчивость всегда брала верх и со всей уверенностью гения она смогла незаметно проложить себе путь к царскому трону».

Наш дед сказал о Екатерине на выступлении: «Великая женщина, великая грешница» [695].

L´ Emperor Alexandre II. en quoi ressemble-t-il à Alexandre le Grand?

Il veut faire de la Russie une Macédoine [696].

Три недели назад Бисмарк был в Москве. Во время его отсутствия прибыл Крой и состоялся переезд канцелярии в дом Стенбока на Английской набережной. Я остаюсь в доме Крамера, в сторону Мойки. Дом, в котором у меня так неописуемо хорошо пронеслось два года, теперь стоит пустым и одиноким. За два дня до поездки в Москву у меня был крупный разговор с пашой, который принял относительно спокойное течение. Стало ли ему известно вдруг из Берлина, где я, само собой, поднял немалый шум, чтобы меня там совсем не забыли? Присоединилась ли к этому еще и миссия Мюнстера [697], срыв которой ощутимо затронул бы принца регента, поскольку за ним стоял бы паша? Ну, довольно: послужило это поводом или нет, он сыграл на нежных струнах добродушие. Я оставался очень сдержанным. Но он изменился, стал хвалить меня за моей спиной как хорошего работника и более ничего не поправлять в моих набросках. Теперь он вот уже как неделю болен, подагра, попавшая в легкие, настолько, что его несколько дней с трудом спасали от удушья. Это сделало его более кротким и мягким. Крой — хороший, благовоспитанный человек, с лучшими намерениями, но для работы совершенно не подходит. Он с ужасом думает о том, как станет Chargé d´affaire.

Теперь главный вопрос состоит в том, как все сложится в Пруссии. Здесь испуганы мобилизацией. Очень хотят того, чтобы война была локализована и чтобы, как только завершится генеральное сражение, которого здесь все ждут [698], быстро пришли к миру, особенно теперь, когда Австрию считают достаточно наказанной за шварценберговскую неблагодарность [699]и когда начали понимать, что Луи стал несколько высокомерным. На основании недвусмысленных рекомендаций здешнего кабинета этот сеньор должен воздержаться от высадки десанта в Далмации и революционизирования всего Дуная [700]. Утверждают, что австрийцы узнали из Лондона, будто Кошут [701]получил два миллиона, чтобы взорвать Венгрию. Горчаков вынужден идти с революцией. Но его августейший господин, кажется, встревоженным. Две души живут в груди Горчакова, поскольку нельзя забыть, как он сидел вместе с Пушкиным за школьной скамьей и как он часто бывал во Франкфурте в доме поэта Жуковского и с Гоголем философствовал там о взлетах и падениях человеческого бытия. Как homo liberalis [702]этот, для русского (человека — В.Д.) необычайно литературно образованный скептик, любит представлять дело гуманности и цивилизации. Для крестового похода Николая против Константинополя [703]такое едва ли было возможным. С другой стороны, в популярной ненависти к Австрии он проявляет себя чистокровным русским, не впадая при этом в славянский радикализм. Если он не видит в Австрии государства но «только правительство», то он еще более коварен, когда (говорит, что — В.Д.) Германский союз «должен придерживаться исключительно оборонительной комбинации» [704], которая позволит локализовать войну, то есть: своего рода пожарные мероприятия для предотвращения распространения пламени и для его ликвидации. В качестве такой державы Пруссия, как здесь полагают, будет способствовать миру. Я так не думаю. Рано или поздно, обстоятельства приведут к войне.