Курд Шлёцер - Личная корреспонденция из Санкт-Петербурга. 1857–1862

Дорогая невестка,

Я так живо тебя сегодня вспоминал, что я был просто обязан написать тебе, пускай даже и в большой спешке.

Прочитал сегодня утром в «Аугсбургер Цайтунг» [635]о блестящем приеме, который встретил (у публики — В.Д.) в Дрездене патриотический граф Шверин Густава [636], и мне ясно представилась та радость, которую должна была получить его сестра при такой новости. Теперь пьеса вскорости будет поставлена в Берлине, и тогда, возможно, я буду сопровождать Вас мысленно на том представлении [637].

Затем я в довольно реальных мысленных ассоциациях думал о тебе, когда о себе повелел доложить граф Гроте [638]для того, чтобы передать мне письмо от графа Мюнстера. Если уже попадается столько много ганноверцев, тогда я уже и ничего иного делать не могу, кроме как думать о своей дорогой невестке, тем более, если пришел этот Гроте, тот самый Гроте, о котором мы так много говорили в свое время в Берлине.

В третий раз я подумал о тебе — судьба сегодня была в замечательном настроении — когда, перебирая наши охранные грамоты, натолкнулся на № 413, в которой нашел письмо моей дорогой невестки, которое я уже бегло просматривал однажды. Я тебе отправляю его обратно, поскольку наша дипломатическая защита уже прошла с июня месяца 1852 г., когда моя невестка сама как добрый дух защиты перебралась в дом Шлёцеров [639].

В конце концов, моя дорогая невестка, я беспрестанно думал о тебе, когда писал это письмо, и после всех этих мыслей позволю себе надеяться, что и я когда-нибудь вновь получу от тебя хоть несколько строк, которых мне уже спустя шесть долгих месяцев очень не хватает.

Завтра еще одна отправка рукописи в Берлин, а через несколько недель начнется печать.

О мире мне теперь известно мало. Недавно, 15 октября, в день рождения короля [640], мой шеф — который завтра получит «Белого орла» [641]— и я были у императрицы-матери в Царском Селе. Был очень замечательный небольшой обед: пожилая императрица, император в прусском уланском мундире [642], графиня Ферзен, Тизенхаузен [643], пожилой Адлерберг, Нессельроде и Шувалов, все с прусскими широкими орденскими лентами. Критическим был момент, когда во время моего входа в зал императрица-мать начала изо всех сил снимать перчатку. Я хотел попросить, чтобы она осталась, но она была снята, чтобы я смог поцеловать ей руку! Затем сразу же речь пошла о Цербсте и Екатерине [644], что продолжилось и после обеда. Я должен был рассказывать о процессии императрицы в Петергоф: она сама на сером в яблоко жеребце, в мундире Преображенского полка, на груди Андреевский орден [645], собранные вместе красивые длинные волосы под бантом, на треуголке дубовая веточка. И наряду с почитанием этой редкостной женщины — героизм Фридриха. Даже император, действительно замечательный человек, сразу же заговорил со мной о Екатерине. Нессельроде настоятельно справлялся о моем добром брате. Так пролетели часы.

13-го ноября день рождения королевы [646]; опять обед в Царском (Селе — В.Д.). Очень уютно! Император вновь много говорил о «illustre voyageur [647]».

Совсем недавно я наконец-таки получил мемуары Екатерины полностью. Сказочно интересно! К сожалению, я должен их вернуть уже завтра утром. Вместе с тем я слышал, что Герцен [648]хочет опубликовать эти мемуары на немецком и на русском [649]. Как он стал обладать ими?! Здесь благодаря деньгам все возможно. Впрочем, некритическое издание уже потому безрассудно, что многое было намеренно искажено императрицей, чтобы по сравнению со своим сыном выставить себя в наилучшем свете. Вследствие этого к мемуарам как историческому источнику следует относиться с осторожностью. После этого я не буду стесняться и стану публиковать то, что важно для моей цели [650].

Завтра мы ожидаем нашего фельдъегеря с моими первыми корректурами.

Мои дорогие Шлёцеры,

вплоть до сих пор мне не удавалось написать Вам. Я также ничего не могу сообщить и нового. Мы продолжаем жить привычным образом, массово пишем донесения и не замечаем ничего из того, что происходит в Пруссии. Там, правда, все кажется очень пёстрым; я все же воображаю себе, что все будет хорошо. Движение, которое там сейчас господствует, проявилось по большей части вроде бы еще при Мантейффеле. И если это нечто движущееся во что-то выльется, это все же лучше, что произойдет именно так, чем осталось бы брожение. Шлейниц [651], говорят, отличился — все дипломаты восхищены им.

Здесь работа идет над крестьянским вопросом; приходят отзывы различных дворянских комитетов, которые частью совсем не читаются, частью отправляются обратно в комитеты, например, с протестом, в частности в московский (комитет — В.Д.), который слишком оппозиционный. Предводитель тамошней оппозиции — старый севастополец князь Меншиков, который уже при Николае препятствовал любой договоренности.

Сын Петра Мейендорфа [652]отправляется в ближайшие дни в Берлин как атташе.

Я весьма сейчас занят, поскольку Вертерн находится все еще в Литве, стреляет зубров, охота на которых была позволена ему самим императором. Без Высочайшего позволения ни один зубр не может быть убит, поскольку численность этих редких животных неуклонно сокращается. То, что Вертерна здесь нет, дает мне, с другой стороны, много интересного и приятного, настолько, что я — вплоть до многочисленных нот — совершенно не жалею о его отсутствии, напротив, желаю, чтобы он совершенно не возвращался. Но revirement diplomatique [653]должен сейчас совершенно успокоиться в Берлине, это дело будет урегулировано лишь к весне. А до этого мой шеф останется все это время здесь.

Бедная императрица-мать вот уже более недели настолько серьезно больна, что она даже может умереть.

В воскресенье Нессельроде, Штиглиц, Эверс, Пален, Ферзен, Хитрово откушали у нас квашеную капусту, которая привела в восторг старого канцлера. Эверс очень счастлив с мадам Лабиенски [654]. Правда, Петр Мейендорф, принимая ее во внимание, сожалел недавно о том, что не имеет власть индийский обычай сжигания вдовы, на что один из присутствующих воскликнул: «Quel rôti! [655]» Бедняжка же страшно полненькая.

Из газет Вы узнаете, что мой шеф должен (отправляться — В.Д.) в Вену. Он, было, совершенно отказался от этой мысли, да и в Берлине об этом более не думали. Пурталес [656]был уже точно определен в Вену. Но тут скончался Хатцфельд [657], теперь Пурталес хочет в Париж, а в Вену теперь и найти некого, кроме как моего шефа. Он отправляется самое позднее через четырнадцать дней вместе со своей женой и ребенком; далее нашему теплому домашнему очагу придет конец. Предположительно, скоро приедет Бисмарк, будет тут дым коромыслом [658]. Сразу после его прибытия Вертерн отправляется в Афины в должности министра-резидента.