Джо Байден - Сдержать обещания. В жизни и политике

Так будет ли с нами все в порядке? Это непростой вопрос. Но когда я оглядываюсь назад на те уроки, которые получил в своей карьере в политике и правительстве, – когда я оглядываюсь назад на историю своей жизни, – ответ мне совершенно ясен: ничто в моем опыте не заставляет меня усомниться в замечательных перспективах этой страны, которые я видел, будучи молодым человеком, мечтавшим посвятить свою жизнь служению обществу. И годы работы в Сенате сделали меня менее циничным в отношении сердца нации и ее институтов.

Мне вспоминаются две характерные истории, разделенные долгими годами и многими милями. Одна из них касается моего бывшего коллеги Джона Стенниса, который к моменту моего избрания в 1972 году уже 25 лет представлял Миссисипи в Сенате Соединенных Штатов. Уход сенатора Стенниса на пенсию в 1988 году открыл двери в просторный и столь желанный для многих кабинет в здании Рассела. К тому времени у меня было достаточно опыта, чтобы претендовать на него. Поэтому, прежде чем сенатор уехал из города, я заехал попрощаться со своим старым другом и, честно говоря, осмотреть его офис. Джон Стеннис к тому времени уже сидел в инвалидном кресле, потеряв ногу из-за рака. Он был безукоризненно одет и расположился за длинным столом из красного дерева, который использовался для совещаний. Когда я вошел, он указал мне на кожаное кресло возле стола: «Присаживайся, Джо. Присаживайся».

Когда я сел, он спросил: «Помнишь, Джо, как ты в первый раз пришел ко мне?» Я покачал головой. Я не помнил. Поэтому он напомнил мне историю о 30-летнем сенаторе, избранном от штата Делавэр, который в 1972 году пришел к нему в офис, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Стеннис усмехнулся, вспоминая, что когда он спросил меня о причинах, по которым я решил баллотироваться в Сенат, я, казалось, забыл о его стойкой репутации сегрегациониста и выпалил: «Гражданские права, сэр».

«Тогда я был довольно умным молодым человеком, не так ли, господин председатель?» – улыбнулся я.

«Джо, я хотел сказать тебе тогда то, что собираюсь сказать сейчас, – продолжал Стеннис. – Ты намереваешься занять этот кабинет, верно?»

«Да, господин председатель».

«Хорошо, хорошо, – проговорил он и начал водить рукой по гладкой полировке стола. – Видишь этот стол, Джо? Этот стол был флагманом Конфедерации с 1954 по 1968 год. Мы сидели здесь, большинство из нас с глубокого Юга, из старой Конфедерации, и мы планировали гибель движения за гражданские права. И мы проиграли. И вот что, Джо, теперь пришло время, чтобы этот стол перешел от человека, который выступал против гражданских прав, к человеку, который выступает за гражданские права».

Я не знал, что сказать, поэтому встал и поблагодарил его, а когда направился к двери, сенатор Стеннис остановил меня: «И еще одна вещь, Джо. Движение за гражданские права сделало больше для освобождения белого человека, чем черного».

Видя, что я смотрю на него в замешательстве, он похлопал себя по груди. «Прямо камень с души упал, – сказал он. – Камень с души!»

За те годы, что я его знал, Джон Стеннис постепенно отказывался от своего сегрегационистского прошлого. Многие рассматривают его трансформацию как эволюцию политического опыта. Я предпочитаю рассматривать ее как эволюцию сердца – искреннее желание выразить более великодушные порывы избирателей штата Миссисипи и уважение к чаяниям всех американцев. По собственным словам Джона Стенниса, служба в Сенате расширила его личность. Это энергетика самого института и истинная сила нашей федеральной власти. Люди, служащие в Вашингтоне, контактируют с людьми по всей стране – всех рас, религий и политических убеждений. А тот, кто готов искать хорошее в своих коллегах – государственных служащих (согласно совету, который дал мне сенатор Майк Мэнсфилд, когда я впервые пришел в Сенат), становится лучше как человек и способнее как законодатель.

Другое событие произошло совсем недавно, в месте, очень далеком от мраморных залов Сената Соединенных Штатов. В июне 2006 года, в конце своей поездки в Ирак, я сделал крюк, чтобы посетить лагерь беженцев в Чаде в Западной Африке. Лагерь в пустыне стал домом для тысяч семей, которые бежали от геноцида в соседнем регионе Дарфур. Мне сказали, что в этом лагере живут уже тридцать тысяч человек, и число беженцев неуклонно растет. По некоторым оценкам, около трехсот тысяч жителей Дарфура были вынуждены покинуть свои дома. Мы приземлились на взлетно-посадочной полосе, которая представляла собой простую грунтовую дорогу посреди пустыни. Линии, обозначавшие границы полосы, были отмечены валунами. Вокруг не было видно ни кустика. Подпрыгивая на ухабах, мы остановились, а когда я вышел из самолета, из оседающей пыли появился молодой африканец – сотрудник социальной службы, и протянул мне руку. «Спасибо, американец, что пришел», – сказал он.

Он проводил меня на открытое место среди тысяч палаток, где вокруг меня столпились молодые семьи. Я не понимал ни слова из того, что они говорили, но видел в их глазах то же самое выражение, которое видел в Боснии и Косово в 1990-е годы, когда мы спасли десятки тысяч людей от бойни, устроенной Слободаном Милошевичем. Это был тот же самый взгляд, который я видел всего несколько дней назад в Ираке среди шиитов, которым больше не нужно было прятаться от головорезов-баасистов Саддама Хусейна, за несколько десятилетий убивших более ста тысяч человек. Это был взгляд надежды и ожидания, как будто Америка могла изменить их жизнь. Люди в лагере в Дарфуре отреагировали бы точно так же на любого американского чиновника, посетившего их. Эти беженцы не видели парня средних лет в помятых штанах, выходящего из самолета. Они видели обещание Америки, смутно очерченное в клубящейся пыли.

И в тот момент меня пронзила мысль о том, что иногда мы в Америке не понимаем, насколько мы важны для остального мира, – не только из-за нашей военной мощи и нашей готовности оказать помощь иностранцам, но и из-за ценностей, которыми мы дорожим: сострадания, честности, порядочности, великодушия, свободы и надежды. Мы иногда забываем, что Соединенные Штаты Америки служат напоминанием миллиардам и миллиардам людей о том, что в мире есть лучшее место. Мы иногда забываем, что Америка – единственная в мире страна, которая продолжает светить, как тот «сияющий град на холме», как обещание лучшего будущего.

За последние шесть с половиной лет раскол и пронзительная партийность администрации Буша затмили яркий свет этого обещания и фактически заглушили истинный, глубокий голос наших граждан. Буш и Чейни поощряли нас действовать из голого эгоизма и утверждали, что если мы будем поступать так, то все остальное устроится само собой. А всем известно, что в такой богатой, свободной и могущественной стране, как наша, путь к эгоизму часто оказывается самым легким. Конечно, он самый заманчивый. Демократы оказались слишком робкими, слишком тихими, чтобы привлечь внимание к разрушительным тенденциям этой этики.