Елизавета Кишкина - Из России в Китай. Путь длиною в сто лет [litres]

В зале начинается движение, хлопают откидные сиденья стульев – потерявшие интерес зрители начинают расходиться. Ожидания не оправдались, зрелище оказалось не столь уж любопытным. Собрание заканчивается при полупустом зале.

Нас всех под конвоем хунвейбинов выводят из зала. Ли Лисань измучен. Просит отвезти его в Пекинскую больницу.

Его там принимают не сразу, а в порядке очереди. Пока врач простукивает, прослушивает его, один из медиков отводит меня в сторону и говорит полушепотом:

– К нам в таком состоянии привозят человек по двадцатьтридцать в день. Оставлять не имеем права без разрешения Комитета по делам культурной революции.

Делать нечего, возвращаемся домой. Ли Лисань в изнеможении ложится в постель. Но спустя некоторое время приходит в себя и даже находит силы надо мной подшутить:

– А ранг у тебя, Лиза, повысился, раз тебя поставили в один ряд с секретарями бюро ЦК!

Как ни горько все это было, но меня порадовало, что муж сумел сохранить капельку юмора. Значит, не все еще потеряно!

Однако лента событий, принимавших все более трагический оборот, стремительно раскручивалась.

Вскоре у нас в доме еще раз прошел обыск. Производили его на этот раз рабочие типографии при Северном бюро. К тому времени уже было спущено указание: при обыске ничего не ломать, не разбивать, не изымать. Однако бунтари всюду рылись, искали неизвестно что. В этот раз обыск производился в моем присутствии.

– Сколько ты получаешь в месяц? – неожиданно пристали ко мне рабочие.

– Сколько государство мне платит, столько и получаю, – парировала я.

– Да уж! Ты в день работаешь всего часа три – четыре, а получаешь 240 юаней! – последовал резкий упрек.

У этих работяг, к сожалению, не было правильного представления о том, что такое труд преподавателя, сколько он требует сил и напряжения, какой концентрации внимания на уроке! Я им казалась просто барыней-дармоедкой.

Раздосадованные бесплодностью своих поисков, цзаофани отправились на кухню в надежде хоть там найти что-нибудь. И – о радость! – на глаза им действительно попался подозрительный агрегат, запрятанный в кухонном шкафу.

– Это что такое? – грозно наступали они на нашего повара Люй Синсаня.

– Миксер, – охотно стал объяснять тот. – Электросмеситель.

– Чего?

– Ну, машинка такая, она пюре готовит, яйца взбивает для торта…

– Ишь ты, для торта! Они торты жрут!

– Да брось ты нам зубы заговаривать! Ясно – это радиопередатчик, которым Ли Ша пользуется для связи с Советским Союзом.

– Какая Ли Ша! Это я им пользуюсь. Ли Ша и на кухне-то мало бывает.

– А ты можешь поклясться, что Ли Ша к нему не прикасается?

– Да, конечно. Она вообще не знает, как с этой штучкой обращаться.

Честнейший Люй-шифу поручился за меня головой, и цзаофани отвязались. Но попавший под подозрение миксер подвергся тщательному осмотру и был увезен для дальнейшего исследования.

Вещей в этот раз взяли мало, но дом был весь изуродован. Цзаофани на прощание принялись яростно малевать мелом и тушью на шкафах, столах, посуде. Я молча смотрела на угрожающие и смешные надписи: «Изжарить в масле советских шпионов Ли Лисаня и Ли Ша!», «Переломать им собачьи ноги!». Но когда бунтари схватились за кисть и стали тушью выводить огромные иероглифы на стенах и зеркалах, то я не выдержала и подала голос:

– Зачем же государственное имущество портить! Ведь придется делать ремонт!

На что последовал ответ:

– А тебе какое дело! Все равно в этом доме ты жить больше не будешь!

– Не я, так другие будут жить, – я уже завелась и готова была грудью встать на защиту дома, но Люй-шифу оттащил меня:

– Ладно, ладно, Лиза, все равно ты с ними не сладишь!

Бунтари оказались прозорливцами: в этом доме вскоре никого не осталось. Он простоял много лет заколоченным, а потом его и вовсе снесли, потому что он не понравился какому-то министру, которому в конце 70-х годов предложили его занять. На месте нашего уютного особняка построили уродливую скучную домину и даже сад вырубили и залили бетоном, чтобы «не было комаров».

Вслед за этим обыском мы стали затворниками поневоле. «Пункт связи для борьбы с Ли Лисанем» направил стражей в наш дом, чтобы отрезать нас от внешнего мира. Нам с мужем запретили выходить за ворота, телефон в доме сняли, оставили только в проходной, где денно и нощно несли дежурство хунвейбины.

Наш старичок-консьерж оказался не у дел, ему разрешали только подметать двор.

Досаждало постоянное присутствие посторонних людей, их настороженные взгляды. Одному хунвейбину – студенту с факультета русского языка из нашего института – вменялось в обязанность заниматься моим политическим воспитанием. Каждое утро он приходил с цитатником Мао, садился, и мы начинали читать вслух указания великого вождя на русском языке. Другой хунвейбин занимался тем же делом на китайском языке в спальне у Ли Лисаня, не давая ему покоя.

Некоторым утешением служило то, что обслуживающий персонал нас не покидал, не поднимал против нас бунта, как это происходило у многих ответработников. Простые, честные люди, они и вели себя по-честному. Работящая аккуратистка, горничная Сяо Ху по-прежнему прибирала дом, накрывала на стол. Люй-шифу все так же готовил еду, правда, уже не осмеливался баловать нас тортами и разносолами. Он, видимо, беспокоился за меня и как-то сказал:

– Лиза, ты бы, пока сидишь без дела, поучилась у меня готовить. Я тебя всему научу. Мало ли как там дальше сложится!

– А что, ты от нас уходить собрался?

– Я-то сам не уйду. А если вдруг мне прикажут уйти, я же не смогу остаться.

Я понимала, что должна быть к этому готова, но это была еще не самая страшная угроза. Как стало известно позднее, 16 мая 1967 года Мао Цзэдун в беседе с Кан Шэном вспомнил о Ли Лисане, сказав: «Ли Лисань, Цюй Цюбо, Ван Мин – все они выступали против меня, ругали, что я правый уклонист, что, мол, в горной глубинке марксизма-ленинизма быть не может. Они один левее другого». Кан Шэн понял, что у него развязаны руки. На следующем совещании Комитета по делам культурной революции он заявил:

– Не думайте, что Ли Лисань – «дохлый тигр», ведь тигр и подохнув может пугать людей. Подпустите-ка ему огня, подпалите как следует.

С этого все и пошло – выступление Ци Бэньюя и дальнейшее нагнетение событий.

Подчас при тяжелом стечении обстоятельств даже человек с твердым характером может сломаться. Так случилось и с Ли Лисанем. Обессиленный физически, он стал заметно сдавать, падать духом. Как-то раз у него вырвались слова:

– Знаешь, Лиза, я, наверное, стану жертвой «культурной революции».

В голосе у него слышались горечь и какая-то обреченность, покорность судьбе. Все это было так несвойственно для него, волевого, мужественного человека! Похожая на жалость острая боль сжала мне сердце, но слов утешения я не нашла – все они были бы ложью.