Елизавета Кишкина - Из России в Китай. Путь длиною в сто лет [litres]

Трагическая развязка неумолимо приближалась, хотя точный день ее нам не дано было знать.

Но вот наступил понедельник, 19 июня 1967 года. С утра в доме стояла непривычная тишина, никто из вопрошателей хунвейбинов в тот день почему-то не появлялся. Совершенно обессиленный, Ли Лисань лежал у себя в постели. Последнее время он ничего не ел, кроме хлеба, размоченного в воде, в лучшем случае – в бульоне. Он так ослаб, так потерял в весе, что от него осталась только слабая тень. Было мучительно больно смотреть на него, прежде такого бодрого, хорошо выглядевшего человека, которому никто не давал его возраста.

А теперь он просто таял на глазах. Как-то, поднявшись с кровати, он упал: то ли поскользнулся, то ли на секунду потерял сознание. В испуге я бросилась к нему, стала звать на помощь.

Прибежала Сяо Ху, и мы, две женщины, подняли его безо всяких усилий – тело его было легким, как перышко.

Часам к четырем – пяти того дня в воротах неожиданно появились цзаофани из Северного бюро. Двое из них вошли в дом и приказали мне собрать для Ли Лисаня вещи.

– Зачем? – забеспокоилась я.

– Он поедет с нами.

– Куда?!

– Туда, где ему будет спокойнее, чем дома.

Уклончивый ответ! Я не поверила, конечно, этим словам, и меня охватила ужасная тревога.

Еле сдерживая себя, я собрала для мужа нижнее белье, полотенце, мыло и зубную щетку. Дала ему с собой и снотворное, без которого он не мог обходиться почти два десятка лет после событий в профсоюзе. Прекрасно помню, что в небольшом пузырьке таблеток осталось совсем немного – чуть больше трети. После того как среди ответработников произошло несколько случаев самоубийств с помощью снотворного, в Пекинской больнице по указанию свыше стали выписывать лекарство только на три дня – дозу, которая не могла стать смертельной. Хранить снотворное и выдавать его на ночь должен был секретарь или горничная, это правило соблюдалось и в нашем доме. Передавая Ли Лисаню пузырек, я не могла предвидеть, что из этого выйдет, какие клеветнические фантазии разрастутся вокруг меня!

Ли Лисаня увезли неизвестно куда, и я осталась совсем одна. В душе образовалась тревожная пустота: что будет дальше – со мной и с мужем? Ничего не хотелось – ни есть, ни пить. В опустевшем большом доме (дочери переселились в студенческое общежитие) ночью было мучительно страшно одной. Преследовали кошмары. Мне снилось, что у нас в спальне с грохотом рушится угол потолка. Это было явно не к добру – подобный сон уже снился мне незадолго до смерти брата. А то приснилось еще, что какая-то длинная-предлинная рука с цепкими пальцами тянется ко мне, чтобы схватить за горло. Просыпаюсь вся в холодном поту, вскакиваю с постели и бегу плотнее прикрыть дверь. Зачем? Разве это спасет? Распахиваю окно в надежде услышать ночные шумы города, чтобы очнуться и стряхнуть с себя ночной кошмар. Но вдалеке слышны только отдаленные звуки хунвейбинских громкоговорителей, изрыгающие лозунги и призывы к расправам.

Так прошел понедельник, а на следующий день, 20 июня, когда я собралась прилечь после обеда, появилась горничная Сяо Ху и сказала, что за мной приехали хунвейбины. Оделась и вышла к ним. Меня посадили в автомобиль и под конвоем повезли в Северное бюро. Провели в зал, который показался мне не таким большим, как в прошлый раз, когда устраивалось «собрание борьбы». Пока ждала, рассматривала присутствующих. Лица у некоторых были суровые, почти негодующие, но таких было немного – у большинства они выражали лишь любопытство. Но были и такие, которые со спокойной простотой обменивались со мной взглядом.

Спустя некоторое время открылась задняя дверь, и я вдруг увидела Ли Лисаня. За два дня он еще больше похудел и шел, едва передвигая ноги. Стоять перед собравшимися он не мог и попросил разрешения присесть. Его просьбу, к моему удивлению, милостиво удовлетворили.

Собрание началось. Как град посыпались вопросы, один нелепее другого. Меня, скажем, допытывали, на какие политические темы я беседовала со своей невесткой Марией, когда она приезжала ко мне в гости в 1957 году, какую политическую информацию о Китае я ей передавала. Боже мой! Маруся со своими тремя классами начальной школы даже письма писала с трудом и ничегошеньки не смыслила в политике. О какой информации могла быть речь!

Переливание из пустого в порожнее, каким, по сути, было это собрание, длилось часа два – три. Наконец оно закончилось. Я подошла к мужу, взяла его под руку, и мы вышли из зала под конвоем хунвейбинов.

Ли Лисань совсем обессилел и тяжело опирался на мою руку. Сказал, что хочет пить. К счастью, в комнате, куда нас привели, оказался термос. Налила ему воды в кружку, и он с жадностью выпил. Потом нас вместе вывели из здания и посадили в машину. Переговариваться не разрешали, так что ни о чем спросить мужа я не могла. Куда нас везут? Этого мы не знали, но надеялись, что будем вместе. Вдруг, не доезжая до парка Бэйхай, напротив больницы, принадлежавшей тогда Пекинскому университету, машина затормозила.

– Вылезай! – было приказано мне.

Попробовала протестовать, но меня грубо оборвали. Ли Лисань успел только пожать мне руку и сказать:

– Береги себя!

Я вышла. Сзади стояла другая легковушка, в которую меня посадили, и мы разъехались. Машина, в которой увозили Ли Лисаня, повернула направо, в сторону улицы Чанъаньцзе, а меня повезли прямо, в направлении к дому.

Это была наша последняя встреча, короткая и немногословная. Последнее расставание – на этот раз навеки.

В среду, 21 июня 1967 года, мне суждено было навсегда покинуть дом, который я создала своими руками и где прожила без малого двадцать лет.

Меня увезли в Институт иностранных языков. Возглавлял эту операцию один мой бывший студент, а потом коллега Ню Лао. В машине никто из моих конвоиров не проронил ни слова. Молчала и я.

Меня сразу провели в аудиторию, где собрались члены институтской организации «Бунтарский полк». Это еще не было «собрание борьбы», а только «ответы на вопросы», но было приказано «выкладывать все начистоту, признаваться во всех преступных деяниях». Среди участников собрания были и знакомые преподаватели с нашего факультета – они-то особенно и усердствовали. Но признаваться в «шпионских связях» я, естественно, не могла, так как этого вовсе не было. Хунвейбины остались неудовлетворенными и объявили, что в субботу, когда основная масса студентов вернется с уборки пшеницы, состоится широкомасштабное общеинститутское «собрание борьбы».

Это предупреждение повергло меня в ужас. Я уже знала, чем кончается подобная «борьба» – переломом рук, ног, а зачастую и позвоночника. Молодые парни со всей страстью молодости изливали свой революционный гнев на ни в чем не повинных людей, нанося им увечья, делая инвалидами.