Елизавета Кишкина - Из России в Китай. Путь длиною в сто лет [litres]

Мы с Ли Лисанем, в свою очередь, пригласили Крымовых на домашний ужин и оказались практически последними из тех, кто чествовал Го Шаотана. И все равно за это поплатились.

Теперь мне пришлось рассказывать все эти детали на плохом китайском языке, так как переводчика не было. Справедливости ради скажу, что к моим не очень ясно сформулированным выражениям не придирались, а даже помогали облечь мысль в правильную форму. Но эта была лишь формальная сторона в плане высказывания, а все, что касалось содержания, существа дела вызывало бурную реакцию допрашивающих, особенно густобрового министра.

Я говорила чистую правду, а мне кричали:

– Врешь! Притворяешься! Не запирайся, сука!

И прочие нехорошие слова. Особенно заходился от гнева густобровый. Другие, стараясь не отстать, вторили. Поднялся такой гвалт, что появился какой-то малый чин и что-то шепнул на ухо одному из сидящих за столом. Тот встал и плотно закрыл окна, которые выходили во двор, имеющий форму русской буквы «П» – видимо, для того, чтобы крик не разносился по этажам. Окна всех камер были открыты. Стоял жаркий месяц июль.

За первым допросом последовали другие. Являлись за мной обычно во второй половине дня. Часов у меня не было – их отобрали при аресте вместе с сумочкой и одеждой, но я приладилась определять время по движению тени от оконной решетки. С затаенным страхом следила за тем, как эта тень, подобно стрелке часов, неумолимо приближалась к роковому грязному пятну на побеленной стене: сейчас придут за мной. И впрямь: точно в срок слышу скрежет замка и грубый приказ:

– На допрос!

Сердце обрывается и катится куда-то вниз. Беру себя в руки и покорно следую за надзирателем. В камере для допросов привычно сажусь на злополучный бочонок-барабан и замираю в ожидании.

Мне, как всегда, для затравки приказывают читать висящий на стене плакат с изречением: «Чистосердечное признание смягчит наказание, запирательство усугубит его». Этот ритуал напоминает мне то ли молитву, то ли заклинание.

Признаваться? Но в чем? Преступления-то я ведь не совершала. Неустанно повторяю это моим «судьям»:

– Не могу же я сочинять, – убеждаю я их, – измышлять преступные деяния.

Тщетно! На меня кричат, осыпают бранью: «подлая обманщица», «негодяйка», «поганая баба» и прочее и прочее. Я уже привыкла. Про себя думаю: «Ну и пусть себе ругают – брань на вороту не виснет».

Хуже, когда слышу:

– Не признаешься, мы тебя поместим в такое местечко, где тебе будет ох как хорошо! Ты ведь знаешь, у нас есть такое местечко.

Понимаю, что угрожают карцером. Что это такое, знаю по рассказам Ли Мина о советских тюрьмах. Перспектива не из приятных. Мне делается не по себе. «Пока это только угроза. Может быть, пустая», – утешаю сама себя.

Допрос длится часа три, а то и больше. Задаются одни и те же нелепые нудные вопросы, на которые я даю все те же неизменные ответы. Мы словно воду в ступе толчем. Но я нахожусь в постоянном напряжении – расслабиться нет возможности. Про себя молю:

– Ну, кончайте же скорее. Нажмите на кнопочку, нажмите!

К концу допроса нервы окончательно сдают. Наконец, рука одного из следователей тянется к кнопке, вделанной в стол. Является надзиратель. Поразительно прытко вскакиваю со своего бочонка и следую за ним. В камере без сил опускаюсь на топчан. Чувствую себя вконец измочаленной. Слава Богу, впереди несколько часов, а может, и дней отдыха. Допрашивали не каждый день и с перерывами на выходные.

В чем меня обвиняли? Догадаться не трудно – в шпионаже в пользу советских ревизионистов. Но, само собой разумеется, главная роль в разыгрываемом спектакле отводилась не мне.

Центральной фигурой в так называемой шпионской группировке, которую фабриковали в этих стенах, сделали Ли Лисаня, а мне отводилась роль его главной помощницы, через которую шла связь с Советским Союзом. Через меня Ли Лисань якобы переправлял в Москву секретные партийные документы для передачи «руководителям советских ревизионистов». Но как я могла это делать? Оказывается, по мнению следователей, способов существовало множество. Почему бы, скажем, не положить документ в чемодан моей старшей дочери, когда она в 1959 году уезжала в Москву заканчивать среднее образование? Самое интересное, что ей самой, то есть Инне, ничего об этом известно не было.

– Да как же это возможно? – вслух удивилась я такой версии.

– А очень просто, – отвечают мне. – В Москве чемодан распаковывала не она сама, а ее тетка Мария, та самая, которая приезжала в 1957 году в Пекин погостить. А уж она-то, Мария, хорошо знала, кому и куда передать.

Господи, до чего же нелепая версия! И при этом, конечно, никаких доказательств, только голословные утверждения и домыслы: на дне Инниного чемодана, мол, спрятан был важный документ – я его искусно положила туда своими руками. А дальше требования:

– Какой документ? Говори!

Но как назовешь то, чего не существует в действительности? И так на каждом допросе. Появляются все новые и новые, не менее абсурдные измышления. И всякий раз на меня кричат, угрожают.

Я чувствую себя окончательно сбитой с толку. В голову лезут мрачные мысли: чем все это закончится? Что меня ожидает в будущем? Длительное тюремное заключение, ссылка, а может быть, самое страшное – расстрел? Ведь в Советском Союзе в 30-е годы нередко вместе с мужем, ответственным партийным работником, ликвидировали и его жену. Правда, Председатель Мао говорил: «Голова – не капуста, срежешь – новая не вырастет». А его слова – незыблемый закон. Но что делать, если двери камеры все же распахнутся и меня поведут на расстрел? Памятуя, как поступали герои революционных фильмов, мысленно принимаю решение – держаться, как они. И вот уже перед глазами встает сцена: меня ведут на казнь, я иду с гордо поднятой головой и громко провозглашаю: «Да здравствует Председатель Мао!»

Невероятно, но для меня, как и для всех в Китае, Мао Цзэдун был революционной святыней, перед которой я преклонялась. Его я считала спасителем дела социализма, преданного ренегатами ревизионистами.

Не я одна была преисполнена веры в Председателя Мао. В мое окно изо дня в день доносился женский голос (вероятно, из камеры, находящейся неподалеку), жалобно тянувший на одной ноте одни и те же слова:

– Председатель Мао, спаси меня! Спаси меня!

В голосе слышались отчаяние и безысходность. Я представила себе, что мольба исходит от пожилой женщины, у которой не осталось никакой надежды, кроме как на Мао Цзэдуна.

Стояло знойное лето. Даже в нашем каземате со стенами толщиною в два с половиной кирпича к концу дня становилось так душно, что проступал пот. Хотелось ополоснуться, но в душ нас не водили. Как быть? Стала мыть голову холодной водой, обтираясь куцым полотенчиком (нам давали только половину обычного китайского полотенца, чтобы кто-нибудь не вздумал удавиться). Стало полегче. Но и это удовольствие скоро кончилось. Пришла надзирательница и заявила, что во время мытья я не должна слишком обнажаться, чтобы не смущать солдата, который обязан наблюдать за заключенными даже в уборной через глазок-воронку.