Елизавета Кишкина - Из России в Китай. Путь длиною в сто лет [litres]

Камеру свою я убирала сама: протирала пыль на решетках, чистила умывальничек и унитаз в своем туалетике и, конечно, мыла пол, который почему-то временами покрывался каким-то синим пухом. «И откуда он только берется?» – недоумевала я.

Для уборки я даже попросила тряпку. Эта просьба, кажется, удивила надзирательницу, но тряпку выдали – старые рваные трусы. Кусок от них я еще приспособила в качестве полотенца для ног – другого не водилось.

Иногда во время моей примитивной уборки дверь камеры приоткрывалась, и слышался одобрительный голос караульного солдата: – Чистоту наводишь? Вот и хорошо.

Вообще надо сказать, среди моих стражей попадались и человечные ребята. Как-то утром, это было в декабре, я по звонку открыла глаза, и вдруг потолок завертелся у меня над головой. С трудом поднялась с топчана и, цепляясь за стены, добрела до туалета. Превозмогая себя, присела на корточки у двери, чтобы взять чашку с едой, но есть не могла и отставила ее в сторону. Заглянул дежурный солдат и участливо спросил: – Почему не ешь? – Заболела. – Вызвать врача? – Да, – соглашаюсь я.

Однако врач не поспешил с приходом и появился только через два дня, когда головокружение прошло само по себе. Что это было со мной – не знаю. Не в правилах тюремных эскулапов отвечать на такие вопросы заключенных. Не приведи Боже болеть в тюрьме!

Но далеко не все стражники были так обходительны, по крайней мере со мной. Иногда на своем единственном седалище – топчане я забываюсь и кладу ногу на ногу. Такая поза кажется стражу слишком фривольной, и он орет через дверь:

– Ты чего расселась? Забыла, что ли, где находишься? А ну-ка, садись как следует!

Грубый окрик возвращает меня к действительности, и я послушно принимаю благопристойную, как на допросе, позу: ноги вместе, руки на коленях.

Допрос, разумеется, не радость. Но беспокойное его ожидание еще безрадостнее. На душе томительно-тревожно, и заняться абсолютно нечем, чтобы отвлечься. Челночное снование по ограниченному пространству камеры не успокаивает. Беспокоит судьба мужа и девочек. Давая показания, я нередко ссылаюсь на Ли Лисаня:

– Спросите его. Он подтвердит правдивость моих слов.

Меня грубо обрывают: мол, тебя это не касается, нужно будет – спросим. Где муж, что с ним – мне не говорили.

А что с детьми? На мои вопросы следователи отвечали молчанием. Я и не подозревала, что обе дочери сидели в одиночках в том же корпусе. Как потом рассказывала Инна, она даже мела коридор перед самой моей дверью. Но мы ничего друг о друге не знали.

Чтобы как-то отвлечься от черных мыслей, начинаю читать стихи – не вслух, конечно, а про себя, беззвучно шевеля губами. Чаще всего на память приходят строки Пушкина, Маяковского и Есенина. Пушкин – это детство, а Маяковский и Есенин – это юность моих далеких 20-х годов, когда они были самыми любимыми поэтами среди молодежи. Музыка стихов успокаивала нервы. Жаль только, что в памяти у меня их сохранилось слишком мало.

Но вот после двух месяцев затишья, в самом начале февраля 1968 года, сразу после отбоя ко сну двери камеры тяжело заскрипели.

– На допрос! – услышала я голос надзирателя.

Так поздно? Тюрьма уже погрузилась в сон, когда меня повели по коридорам.

Начались самые изнурительные за все мое пребывание в тюрьме допросы, которые длились с десяти вечера до трехчетырех утра. Все эти бесконечные часы я должна была стоять навытяжку, руки по швам. По возвращении в камеру не успевала сомкнуть глаз, как раздавался сигнал подъема, а днем нельзя было прилечь ни на минуту.

Ежедневное недосыпание изматывало. Стоило только присесть на топчан, как глаза слипались сами собой. Отяжелевшие веки не хотели подниматься – хоть спичками их подпирай! Будил все тот же окрик из-за двери:

– Не спать! Запрещается!

И только раз сердобольный голос посочувствовал:

– Пойди умойся холодной водой и походи по камере – авось полегчает.

Мучения мои продолжались три недели. И хорошо, что не дольше – я бы не выдержала, мои душевные и физические силы были на пределе.

Центральной темой допросов были все те же отношения с Го Шаотаном. Особенно тянули тягомотину вокруг ужина у нас дома. Гостей в тот раз было много, но за давностью лет я всех перезабыла (сколько было у нас с Лисанем таких застолий!). Так нет! Следователи упорно добивались, чтобы я назвала всех по именам и даже указала, кто с кем рядом сидел за столом. А какое это могло иметь значение? Оказывается, как мне заявили, имело: за этим столом были установлены шпионские связи.

– Извините, но разве шпионы вербуются прилюдно? – осмелилась задать я наивный вопрос. – В детективных романах о таком не пишут.

Участники судилища в несколько глоток сразу возопили:

– А кого вам стесняться? Ни одного порядочного человека за столом не было – сборище негодяев!

– А как же жена и дочь Го Шаотана? Моя невестка Мария, наши дети, наконец?

– Подумаешь! Яблочко от яблони недалеко падает!

Как выяснилось позднее, этот ужин казался таким важным для следствия, потому что на нем присутствовали, кроме наших частых гостей, таких как Гуйский и Линь Ли, еще двое старых знакомцев Го Шаотана – члены ЦК Ли Вэйхань и Ян Шанкунь, последний был еще заведующим канцелярией ЦК. Как ни странно, но этих двух последних я и вправду совершенно запамятовала. И даже когда следователи стали спрашивать об этом в лоб, я упорно отказывалась подтвердить их присутствие, дабы не бросить на них тень. Такое запирательство стоило мне многих бессонных ночей.

Окончательно уверовала, что следователи не ошибались, только тогда, когда Ли Вэйхань при личной встрече в начале 80-х годов сказал:

– Лиза, а мне ведь здорово досталось за то, что я поужинал у вас вместе с Го Шаотаном!

– И Ян Шанкунь в тот день был?

– А как же! В том-то и штука!

Еще одним «криминалом», который никак не давал покоя следствию, был телевизор, который нам подарил Крымов. И то сказать, телевизор (черно-белый – о цветных мы и не слыхивали) тогда был редкостью, и при всем нашем достатке мы его купить не могли, вообще в Китае они не продавались. Поэтому, когда весной 1959 года Хуан Ижань, муж Ани, привез из Москвы огромную коробку и сказал, что это подарок от Крымова, мы, конечно, обрадовались. Если бы мы знали, чем все это обернется, то, конечно, отказались бы. Но, увы, такое предвидеть не дано. Кстати, подобного рода подарки от Крымова получили не только мы, но и многие другие, в том числе Кан Шэн. Но теперь следователи настойчиво твердили, что телевизор – это прямая улика, так как он получен в награду за поставленную информацию.

Они мне так надоели, что я отважилась возразить:

– Неужели шпионаж так дешево ценится? Ведь цена-то телевизору от силы триста рублей.