Елизавета Кишкина - Из России в Китай. Путь длиною в сто лет [litres]

Нелегко мне приходилось в ту пору. Ежедневно, отработав полные восемь часов и наскоро перекусив в столовой, я из центра на трамвае добиралась до рабфака. Сходила на конечной остановке у Первой Градской больницы. Занятия начинались где-то в половине восьмого вечера, а кончались после десяти. В вечерней темноте снова сажусь в трамвай. Он громыхает, дребезжит, везет меня на Старую Басманную. Пробегаю по слабо освещенному Бабушкину переулку, и вот наконец-то я дома в двенадцатом часу ночи. Особенно тяжело было зимой трястись в промерзшем насквозь вагоне трамвая, где иней серебрился на стенках и обледенелых окнах. А пальтишко на мне было тоненькое – что называется, на рыбьем меху. Мороз пробирал аж до самых костей. Даже по воскресеньям целиком свободных дней у меня почти не было, потому что приходилось выполнять рабфаковские задания. Обычно я этим занималась во время обеденного перерыва на работе, но не всегда удавалось все закончить. Так я тянула целых два года. Бросить работу я не могла – тогда не на что было бы жить. Я была, пожалуй, чуть ли не единственной в группе, кто продолжал работать. Остальные ребята уже только учились.

Но все же я как-то выкраивала время и для отдыха, для спортивных занятий. Записалась в конноспортивную школу, где мы овладевали навыками верховой езды в манеже на Поварской. А однажды даже выехали кавалькадой и горделиво процокали по улицам Москвы до самых Воробьевых гор. Покачиваясь в седле и чувствуя себя заправской наездницей, я с удовольствием отмечала устремленные на нас взгляды прохожих. Но, к сожалению, эти занятия вскоре оборвались. Как-то раз в манеже, когда мы учились брать препятствия, моя лошадь заартачилась и сбросила меня из седла. Нужно было взять глухой барьер в виде ящика под милым названием «гроб». То ли это название, то ли сам вид барьера вызвал у меня безотчетный страх, и лошадь, видимо, это почувствовала. Я упала на спину, ударилась затылком и получила сотрясение мозга. Многие годы после этого происшествия меня мучили сильнейшие головные боли и тошнота. Избавиться от этого недуга мне в Китае помогла иглотерапия.

Но несчастный случай меня не обескуражил. Я стала заниматься спортивной греблей. Возле Каменного моста, рядом с серой громадиной Дома правительства, находилась лодочная станция, где в летнюю пору мы занимались сначала на плоту, потом на клинкере. Мечтала ходить на скифе [36] Клинкер – спортивное гребное судно. Скиф – небольшое парусное судно. , но до этого уровня не добралась.

А в «Доме на набережной» мне довелось побывать один раз уже после войны, когда я работала в Издательстве литературы на иностранных языках и зашла в гости к своей коллеге Вере Гопнер. Она жила со своей теткой Софьей Гопнер, старой большевичкой из той же когорты, что Стасова, Крупская, Землячка, проведшей много лет в эмиграции и прекрасно говорившей по-французски. Вымирающая к тому времени порода. Помнится, трех – четырехкомнатная квартира на двоих поразила меня своими размерами – ведь мы с мужем и семьей брата все тогда ютились в одной комнате.

В молодости я вообще была очень активной, жизнелюбивой. Хотела все узнать, все попробовать в этой жизни, не отстать от времени. Ходила в форме «юнгштурм» [37] Юнгштурм – молодежная организация Рот Фронта (Союза красных фронтовиков, немецкой коммунистической организации в 1924–1933 годах). На основе ее униформы была разработана единая форма одежды и для комсомола. С юбками девушки носили юнгштурмовки цвета хаки – гимнастерки или куртки с отложным воротничком, накладными карманами, ремнем или портупеей. с портупеей через плечо, стреляла в тире, готовясь стать ворошиловским стрелком, и даже решила совершить прыжок с парашютом. Но, поднявшись на вышку и увидев под собой бездну, оробела и отступила.

Когда в Москве начали строить метро, я пошла в райком комсомола записываться на стройку. Добровольцы толпились в коридорах здания – первый в стране метрополитен вызывал всеобщий энтузиазм. Но мне дали отвод: во-первых, девушка; во-вторых, ревматизм, приступы которого мне время от времени просто не давали спать – маме приходилось греть мне руки в горячей воде.

Отстаивая очередь в райкоме, я обратила внимание на необычного парня – по виду он был мулат, но мне сказали, что он китаец. Звали его Джек Чен (прямо как теперешнюю гонконгскую кинозвезду). Выяснилось, что отец его – китаец Юджин (Евгений) Чен, женатый на мулатке с Тринидада, был известным человеком. Сподвижник Сунь Ятсена, он выступил против переворота, устроенного Чан Кайши в 1927 году, и уехал в эмиграцию со всей семьей. Детей оставил в Советском Союзе. Его дочь Иоланда Чен впоследствии прославилась как кинооператор Мосфильма. А сейчас эта фамилия известна благодаря ее внучке – спортсменке и телеведущей, носящей то же имя. Джек Чен, побывав и в СССР, и в Англии, в начале 50-х годов вернулся в Китай, где мы снова встретились. Я познакомила с ним своего мужа, а он сказал, что хорошо знал Юджина Чена по работе в Ухане [38] Ухань – крупный промышленный город на берегу Янцзы, в 1927 году – центр революционного движения в Китае. , когда тот занимал пост министра иностранных дел в левогоминьдановском правительстве.

Вот так неожиданно переплетаются судьбы! И Китай постоянно напоминал мне о себе.

В начале 30-х годов со своей неразлучной подругой Клавой Шалимовой я бывала в гостях у дальневосточных знакомых: у Фриды Логиновой с мужем, у Коли Васильева (Ян Суна) и его жены Сальды, которые работали в Коминтерне. В доме у них мы часто встречали кого-нибудь из китайцев. Например, однажды Коля с Сальдой познакомили нас с приехавшим из Владивостока директором китайского театра Ся Тином. Все называли его русским именем Павел Кириченко. Оказывается, он еще в 1927 году приехал из Франции и обучался в Университете им. Сунь Ятсена. На Дальний Восток Кириченко попал после окончания университета. В 1953 или 1954 году Кириченко с русской женой оказался в Пекине, работал уполномоченным по делам советских специалистов при Министерстве сельского хозяйства КНР, но потом сам отказался от работы «из-за плохих условий» и уехал обратно в Советский Союз.

И вот как-то раз, осенью 1933 года, опять же вместе с Клавой – нас водой было не разлить тогда – зашли мы к Сальде и Ян Суну в гостиницу «Союзная», двухэтажное здание, которое находилось на Тверской, наискосок от гостиницы «Люкс», напротив Гастронома № 1, бывшего магазина Елисеева. Эту гостиницу давно снесли, и на ее месте стоит многоэтажный дом.

В гостях у Ян Суна, в маленьком темном номере, сидел незнакомый нам китаец. Высокий, худощавый, с пышной шевелюрой. При нашем появлении он поднялся с кресла и сдержанно поздоровался. Его представили нам как Ли Мина. Пока мы болтали, он не проронил ни слова. Я сразу записала его в молчальники. А такие люди казались мне тогда малоинтересными в общении, даже скучными. Сама я была жизнерадостной, веселой девушкой, и по душе мне были люди такого же склада характера. Неразговорчивость Ли Мина я отнесла еще на счет его стеснительности. Но, как я теперь понимаю, это объяснялось, скорее, тем, что он слабо владел русским языком и участвовать с нами в разговоре на равных ему было трудно.