Елизавета Кишкина - Из России в Китай. Путь длиною в сто лет [litres]

Довелось мне побывать и во Владивостокском китайском театре. Впервые я увидела на сцене исполнителей в роскошных, ярких костюмах, расшитых разноцветными шелками, серебряной и золотой нитью. Некоторые персонажи ходили на котурнах, отчего походка у них была какая-то странная, неестественная. Занятным показался и грим: у одних актеров на лице была наложена как бы маска, искусно разрисованная красными, белыми и черными полосами, у других лицо покрывал нежный румянец, а у третьих на переносице была намалевана белая полоса. Мне сказали, что для каждого амплуа существует особый грим. Поразили ручки актрис с изящно оттопыренными пальчиками и семенящая плавная походка. Но их пронзительно звонкие голоса, как и фальцет исполнителей мужских ролей, резали слух. Музыкальное сопровождение, честно говоря, мне тоже не понравилось – оно воспринималось как какофония. Музыканты яростно колотили в барабаны, дудели в дудки, и это было похоже на шумовой оркестр, составленный из кухонной утвари – кастрюль, сковородок и прочего. Так мне показалось тогда, и я затыкала уши, иначе можно было бы оглохнуть. А теперь, много лет спустя, когда я смотрю пекинскую оперу («цзинси»), мои уши такая музыка уже не терзает, и мне даже нравится ее четкий размеренный ритм.

Позднее, где-то в 1934 году, китайский квартал во Владивостоке перестал существовать. Уже в 1932 году на моих глазах начался отток китайцев с Дальнего Востока. Помнится, водовоз-китаец, развозивший в бочках пресную питьевую воду в районе, где я жила, прямо заявлял о своем намерении вернуться на родину: «Рису нету, пампушка нету, моя домой Чифу ехать хочет». Питьевую воду мы покупали по два ведра в день, потому что на нашей маленькой, взбирающейся круто вверх улочке, которая именовалась Маркеловским переулком и выходила на Корейскую улицу, водопровода не было. И вода из колодца, вырытого во дворе нашего дома, была непригодна для питья – у нее был сильный солоноватый привкус, мы ее использовали только для стирки и прочих домашних надобностей.

Во Владивостоке я обзавелась новыми друзьями. Особенно сблизилась с семьей директора Ленинской школы Чжан Сичоу (по-русски его звали Иван Николаевич Гуйский), точнее, с его женой Любовью Дмитриевной Позднеевой, которая только что окончила восточное отделение Ленинградского университета.

Любовь Дмитриевна, ставшая потом известным профессором-китаеведом, доктором наук, лауреатом Ломоносовской премии и пр., в те годы была совсем еще молодой женщиной, работавшей не по специальности, – она преподавала китайцам, слушателям партшколы, русский язык. У нее на руках была годовалая дочка Майя. Позднее Любовь Дмитриевна стала матерью еще двух девочек – Светланы и Аллы. В конце 30-х годов эта семья переехала из Владивостока в Москву. Чжан Сичоу стал работать переводчиком в издательстве «Иностранный рабочий» вместе с моим мужем.

Наши дружеские отношения были очень тесными. Но тем не менее многие детали биографии Любы Позднеевой стали мне известны уже после ее смерти. Выяснилось, что она родом из знаменитой семьи востоковедов Позднеевых и появилась на свет не в России, а в Иокогаме, в Японии, где в начале ХХ века работал ее отец Дмитрий Матвеевич. Так что любовь к Китаю у моей подруги была, можно сказать, в крови. Почему же она не рассказывала мне о своем выдающемся отце, профессоре ЛГУ? Видимо, потому что в те годы не принято было касаться своего происхождения, если оно было непролетарским. А в 40-е годы, когда мы с Любой особенно сблизились, о Д. М. Позднееве и вообще стало опасно говорить, ведь в октябре 1937 года он был арестован и тут же расстрелян.

С другой супружеской парой, жившей во Владивостоке, я познакомилась тогда же, но сблизилась по-настоящему уже в Москве. Ян Сун (по-русски его звали Коля Васильев) работал в Ленинской школе преподавателем какой-то общественной дисциплины – не то истории, не то политэкономии. А его жена Сальда Лейферова преподавала там же, в партшколе, английский язык. Затем Ян Суна отозвали в Москву для работы в Коминтерне, и Сальда тоже стала там работать переводчицей в английской секции. Этой семье суждено было сыграть в моей жизни решающую роль.

Еще в Хабаровске, в издательстве, меня снова поразило имя Ли Лисань.

Как-то раз на работе мне передали для корректуры политическую брошюрку, с обложки которой резануло глаза название: «Борьба с ленинизмом». Я, как бдительная комсомолка, бросилась к редактору. Оказалось, технический недосмотр – должно было стоять: «Борьба с лилисанизмом». Но что такое «лилисанизм»? Кто-то из китайских редакторов пояснил: «Это ошибочная левооппортунистическая линия, проводимая лидером КПК Ли Лисанем».

Ли Лисань – мне сразу вспомнился оратор на фотографии. Если он – лидер компартии и к тому же допустил крупную политическую ошибку, значит, это солидный человек в летах. И Ли Лисань тут же представился мне каким-то благообразным старцем с длинной седой бородой.

Некоторое время спустя опять прозвучало это имя (оно словно преследовало меня!). Я обедала в нашей издательской столовой, и вдруг один из китайцев, сидевший со мной за столом, толкнув меня локтем, шепнул:

– Погляди, вон там жена Ли Лисаня.

Я обернулась и увидела миловидную молодую женщину невысокого роста с аккуратно подстриженной челочкой, как это было модно среди китаянок.

– А чего она здесь, на Дальнем Востоке?

– Приехала в командировку.

Командировка, видимо, была краткосрочной – больше я эту женщину не видела. И, конечно, не предполагала, что через несколько лет стану ее преемницей.

Я уехала из Владивостока весной 1933 года. Обратно в Москву стремилась потому, что хотелось продолжить образование и поступить в вуз. К тому же я очень тосковала по дому. Но я не бросила на произвол судьбы свою работу, а дождалась замены и уехала только после того, как прибыл мой одноклассник по Школе книжно-газетного ученичества. Закадычная моя подруга Клава к тому времени уже вернулась в Москву, и я осталась совсем одна. А мне было тогда всего девятнадцать лет. Два года назад, когда я уезжала из Москвы, многие с неодобрением говорили моей маме: «И как это вы отпускаете дочку, такую молоденькую, одну в этакую даль? Мало ли что может там с ней случиться! Ведь жизни она не знает». Но мама скрепя сердце все же согласилась меня отпустить, и за это я ей должна быть благодарна: со мной ничего не случилось, зато я прошла хорошую жизненную школу.

По возвращении в Москву осенью 1933 года я устроилась на работу в ОНТИ (Объединение научно-технических издательств) техредом и одновременно поступила на вечернее отделение рабфака при Московском текстильном институте. Для многих юношей и девушек моего поколения путь к высшему образованию в те годы пролегал через рабфак.