Сергей Соловьёв - Асса и другие произведения этого автора. Книга 2. Ничего что я куру?

Прелестная и грациозная легкость продолжала сопровождать нашу работу. Окончив ялтинскую экспедицию, мы вернулись в Москву: оставалось снять лишь финальный кусок — песню Цоя «Перемен!». С Марксэном и Пашей мы стали ездить по Москве, искать площадку для финала — ничего подходящего найти не удавалось. Однажды к нам присоединился Витя Цой. Ему надо было что*то дообсудить со мной, картины не касавшееся, и в выборе площадки он никак участвовать не собирался. Заехали в парк культуры, кто*то отвел нас в Зеленый театр, вышли поглядеть на эстраду, Цой — следом. Посмотрели в пустой огромный зал под открытым небом: деревянные крашеные скамейки и вокруг — деревья, как на старых послевоенных танцплощадках. На деревьях только*только проклюнулась первая молодая листва.

— Место замечательное, — вслух начал соображать я. — Но шесть тысяч народу сюда входит! И кем же этот зал заполнить? Да еще каждому из массовки надо заплатить по пятехе, и откуда у нас такие деньги?

Витя равнодушно слушал аргументы:

— Не понимаю, это вы про что?

— Я говорю, что место для финала прекрасное, но как нагнать столько народу и сколько же это им заплатить?..

— Если дело только в этом, то пусть это вас вообще не волнует… Никому ничего платить не надо. Я позвоню по двум-трем телефонам…

Я посмотрел на него с грустью, как на страдающего манией величия.

— По каким двум-трем телефонам?! Нам, Витя, послезавтра снимать. Больше ста человек обзвонить ты все равно не успеешь.

— Я говорю, тут и двух-трех звонков вполне достаточно. Нормально все придут и сядут, все заполнят под завязку, кто надо, здесь и будет. Просто скажите, кому и когда прийти.

— К шести, — с недоверием выдавил из себя я. — Послезавтра. Шести тысячам человек. От пятнадцати до двадцати пяти лет…

— Хорошо. К шести часам здесь они все и будут.

— И мы можем заказывать свет, суперкран?

— Конечно можете.

Через два дня — это было уже одним из самых последних чудес «Ассы» — мы с Лебешевым приехали часам к четырем, чтобы не томиться неведением, вовремя, не торопясь, поставить кран, все подготовить, и…

Весь огромный парк уже был буквально набит молодежью: «Будет петь Цой! Будет петь Цой!» Пробиться к Зеленому театру было немыслимо. Столпотворение! Еле удалось протолкаться через толпу, как*то завести кран.

Снимать нужно было в жесткий световой режим, в узенький интервал каких-нибудь двадцати минут, когда уходит за горизонт солнце, но еще светло. Двадцать минут на всю сцену — и на певца, и на слушателей, и на все панорамы, наезды и отъезды. Нужна была абсолютная четкость работы, безупречная дисциплина и организованность всех, кто в съемке участвовал, а я видел — раскаленная толпа Витиных поклонников неуправляема. Ни милиция, ни пожарные не удержат, не остановят это море полубезумных наэлектризованных людей, пришедших слушать своего кумира. «Все погибло, — подумал я. — Они действительно все пришли, но они*то все и погубят».

Поставили камеры. На сцену вышел Цой, началась настройка под счастливейший вой шеститысячного зала.

Только Цой начал петь — вдруг у него на гитаре лопнула струна.

— Ребята, — сказал Цой в микрофон, — хотите, я так допою, а хотите — сменю струну, потому что на самом деле струна важная.

Настала мертвая тишина — ни в одном концертном зале мира я такой преданной тишины не слышал.

— Вить, меняй струну, — крикнул кто*то из дальних рядов. — Мы подождем. Мы тебя любим.

Раздался одобрительный вой, потом овация, потом опять наступила уважительнейшая тишина. Витя менял струну, мы глядели на небо, ожидая начала режима.

Съемка происходила под надзором партийных и профсоюзных организаций, органов КГБ, в зале сидел первый секретарь какого*то там райкома, курировавшего парк культуры, почему*то нагнали немыслимое количество пожарных. Может, собрались утихомиривать толпу брандспойтами? Наготове была и милиция. Казалось, еще секунда и что*то должно рвануть и разнести к чертям пол-Москвы.

Солнце садилось, вот-вот — снимать, а нам еще нужно было раздать привезенные с собой спички, шесть тысяч коробков в фабрично упакованных ящиках, по одному на каждого: сидящие в зале должны будут зажигать их, как бы откликаясь этим маленьким огоньком на пение Цоя.

Вдруг меня охватил ужас: Витя поет, зал орет, танцует. Вынесли ящики на сцену, стали вскрывать упаковку.

— Подождите, — струсил я, понимая, что сейчас мы кинем им коробки, а они возьмут и спалят в раже не только весь парк культуры, но всю Москву, как в 1812 году. В это раскаленное людское месиво да еще и спичек подкинуть — господи, это что же будет! Со спичками нельзя, без спичек — тоже плохо. Изображение потеряет всю свою выразительность. Решать надо было немедленно.

— Еще пять минут протянешь, — шипел мне в ухо Паша Лебешев — и можем уже не снимать вообще.

— Витя, — позвал я Цоя, — понимаешь, какая ситуация… — и я начал путанно излагать все свои страхи.

— Сейчас я им все объясню…

Он пошел к микрофону и сказал в зал, что, мол, сейчас мы начинаем собственно снимать и поэтому требуется полнейшая дисциплина.

— Но ведите себя как обычно. Подпевайте. Вставайте. Сейчас мы раздадим всем вам спички. Берите по три штуки, когда я запою «Перемен!», чиркайте, огонек поднимайте вверх. Погаснут — зажигайте следующие три… Поняли?

— Витя, поняли!

Мы стали кидать по рядам спички, толпа расхватала коробки мгновенно, в каких*то рядах их тут же начали зажигать. Возник шухер. У кого*то даже, по-моему, зажглись волосы.

— Началось, — в ужасе подумал я.

— Я прошу всех, — снова заговорил Цой, — зажигать спички только по команде.

— Туши, туши! — понеслось по залу. Потушили и спички, и девушку с зажженными волосами.

Витя запел, камеры заработали, я скомандовал «Зажигай!», шеститысячная толпа, минуту назад, казалось, готовая все разнести в щепу, а потом поджечь, вела себя не просто как сверхопытная, абсолютно дисциплинированная массовка, но как, скажем, идеально вышколенный кордебалет Большого: и спички они зажгли вовремя, и подпевали, и вообще были сущими ангелами. Такова сила взаимного внутреннего контакта кумира и обожающей его толпы…

Снимая «Ассу», мы долгое время были в облаке всецело поглощавшей нас работы. Но несколько раз все же пришлось и почувствовать странные звонки и сигналы нового времени. Не скажу, чтобы сигналы эти были особенно радостными, напротив, впечатление оставляли странное и скорее тягостное.

Нам нужно было снимать в гостинице «Ореанда» — ну, где ж еще мог остановиться Крымов, приехав зимой в Ялту? Директор этой фешенебельной, только что перестроенной шведами гостиницы, крепкий гебист из прежних времен, с холодным отточенным взором, нашему директору в съемках вдруг взял и решительно отказал. Дело происходило уже после знаменитого кинематографического съезда, у меня в кармане была красная книжечка секретаря Союза, по тем временам это была фигура государственная, с этой книжечкой я временами чувствовал себя чем*то вроде сегодняшнего Говорухина, но никому ничего не говорил.