Максимилиан Маркс - Записки старика

Город был разделен на участки, и к каждому участку приставлен один надзиратель из местных жителей и один врач. За пределами города устроены две больницы, а на Песковатике выкопаны огромнейшие ямы для погребения, отдельно христиан, отдельно – евреев. По ночам трупы заливались в ямах раствором известки, а по наполнении засыпались землею и обливались тем же раствором. Врачебная управа предписала жителям запастись хлорною водою, которая должна была стоять налитою на тарелки в каждой комнате, и спиртовым настоем стручкового перца для втирания при судорогах. Дом, в котором оказывалось заболевание, сейчас же оцеплялся стражею, и ни входа, ни выхода из него не дозволялось никому. Вот какие санитарные предосторожности были приняты на встречу грозной гостьи. Хлебников, ходивший постоянно с раскуренною трубкою, советовал от себя всем здоровым курение табаку и употребление рюмки водки после принятия пищи.

Холера посещала тогда Европу в первый раз и как бы для устрашения ее свирепствовала неимоверно. Большею частью она поражала так быстро, что времени на какое бы то ни было лечение ее не хватало. Это был вид ее Cholera fulgurans, и в самом деле, двух-трех часов достаточно было, чтобы крепко сложенный и здоровенный человек был бездыханным трупом. Встречался я потом с этою же эпидемиею в Смоленске и в Москве, но тогда она была сравнительно очень слаба. Чаще всего прежде проявлялась холериною и в конце переходила в тиф. На все это ей нужно было несколько дней – ничего подобного не было в первый ее визит.

Часов в 11 утра я встретил на улице помещика Богдановича, месяца два или три пред тем женившегося на знакомой мне девице. Он пригласил меня к себе, я зашел к ним, мы закусили и поболтали весело. Часа в 4 пополудни г-жа Богданович известила уже меня, что муж ее умер. В другой раз по тротуару впереди меня шел жандарм с какою-то официальною бумагою к генерал-губернатору, вдруг упал и стал метаться в судорогах. Пакет у него сейчас же взяли и отправили по адресу, а его взвалили на плечи и повезли за город в больницу, но туда доставлен был уже труп, который свезли на Песковатик.

Народ падал на улицах. Число умерших в сутки доходило до 120. В каждом участке было по две большие телеги, возившие из домов и улиц больных в лазареты и мертвых из домов и лазаретов в ямы. Два служителя, одетые в черное, пропитанные дегтем платье, были при каждой телеге, а полицейские сторожа распоряжались по указанию врача и смотрителя этим амбулянсом.

Особенно пострадали бедные евреи. Почти три четверти смертностей пало на их дома. И гигиенические условия их жизни, и санитарная обстановка ее и, наконец, физическая расовая их слабость – все враждебно действовало на них, и, кажется, ни один заболевший из них не оставался при жизни.

– Плохос, очень плохос, – говорил Хлебников, – евреи, можно сказать, дохнут-с, как мухи от молока с перцем. Ужасти!

Горькая правда была в этих словах.

Но и при этих ужастях были события, достойные смеха.

Сапожник Божен в един из дней субботних отправился в Разуваевку святити его и, возвращаясь оттуда через Песковатик, опочил сном праведных где-то на перепутье из больницы к ямам. Возчики наехали на него, осмотрели, сочли мертвым, ввалили на воз, скинули в яму, бросили на него еще несколько трупов и поехали обратно. Каково же было их удивление, когда, прибыв с новым транспортом, они были встречены сперва криком, просящим о помощи, а потом и руганью за медленность действий. Холод ямы и росистого летнего утра пронял Божена так, что он протрезвился и выкарабкался из лежавших на нем покойников, но не мог сам вылезть из ямы, дрожа всем телом, как осиновый лист. Он остался жив и здоров, пил по-прежнему и рассказывал потом, что его по Песковатику водили какие-то хохлики, когда он возвращался из Разуваевки.

Между тем, в конце 30 года вспыхнуло восстание в Варшаве, и полки один за другим потянулись чрез Витебск на запад. Генерал-губернатор кн. Хованский издал прокламацию к жителям Витебской и Могилевской губернии. В ней, между прочим, было сказано, что эти жители всегда были преданы России и верно служили ей, и потому он надеется, что они окажутся теперь и пребудут впредь такими же. Трудно определить, сколько правды было в этих словах и сколько проку в этих надеждах. Солидарности-то между помещиками польского происхождения и белорусскими крестьянами не было никакой, и последним жутко было жить на свете в настоящую минуту. Как и прежде при польском правлении Конституция 3 мая их не коснулась, и они про нее не слыхали, но жалованные русские помещики и их управляющие довели крепостное право до nec plus ultra [134] До крайних пределов (лат.). , до таких пределов, про какие полякам прежде и не снилось. Более надежды можно было полагать на инертность забитого и отупленного состояния крестьян и на то, что польские помещики все без исключения были тарговичане и боялись каких бы то ни было либеральных идей хуже огня. Среди белорусского народа тогда не могло быть никаких революционных движений. Иное дело там, где народонаселение было смешанное, например, с латышами, которые помнили прежнюю свою жизнь и не могли еще позабыть тех притеснений, которым они подвергались при каждом движении русских войск, начиная с древнейшего похо-да Меншикова и особенно Шереметьева при Петре Великом, с тогдашними фуражировками, набором клеперов и «чухонских девок». И в самом деле, в Динабургском уезде были вспышки, но не более как вспышки, и вдобавок нисколько не страшные и вполне ничтожные.

Я твердо помню причитание белорусской крестьянки над колыбелью сына:

Этот вопль слишком красноречив, и комментировать его, кажется, нет никакой надобности.

В 1863 году правительство могло прочно надеяться на поддержку крестьян. Введение инвентарей, а еще более объявление об освобождении от крепостной зависимости привлекло их на сторону России. Притом же в 30 году поляки не пели гимнов, и слово ojczyzna [135] Родина (пол.) нельзя было изменить в pańszczyzna [136] Баршина, паншина (пол.) . А и это немало значит.

Прокламация его ухмыляющегося сиятельства (говоря словами Вирлы) прошла незамеченною. Прочитали ее – вот и все! Несомненно сильнее подействовали военные песни, которые, которые раздавались и в городе на площадях, и за городом в корчмах, куда спешили солдатики, жаждущие хлебнуть дешевой и крепкой горелки, и дорвавшиеся до нее только при вступлении из великороссийских губерний в Белоруссию.

Все эти песни, судя по их канцелярскому слогу, скабрезности содержания, недостатку смысла, утрированному самохвальству, беспредельной ругани и постоянному употреблению словца, которое Барков сравнивает с солью в прекрасном русском слоге [137] Барков Иван Семенович (1732–1768) – русский поэт, получивший известность как автор «срамных од» на фривольные темы. Маркс ссылается на стихотворение Баркова «Е**на мать», в котором главный герой повествует о поразительной двусмысленности очень вульгарного русского выражения. , были, без сомнения, творениями полковых писарей, игравших тогда в своей среде роль разухабистых Дон-Жуанов, а никаких не интеллигентных людей.