Максимилиан Маркс - Записки старика

Но ребята были сильно утомлены, а лошади их вязли в песке и поневоле карабкались из него и не в ногу, и не в строй.

– Плохо, гадко! – кричал князь в нос.

Потянулся пехотный полк. Тут уже каждый нисколько не знающий военных экзерциций мог сказать тоже: «Плохо, гадко». Князь вышел из себя.

– Стой! – войска остановились.

– Эй, ты, толстый майор, поди сюда!

Бедный майор с кругленьким брюшком, объехавшим шарфом и на коротеньких ножках копошился в песке, пока подошел к вел[икому] князю.

Началась брань, сопровождаемая самою страшною руганью. Минут 10 несчастный майор стоял и слушал ее.

– Ну! Церемониальным маршем – ра-а-а-аз!

Майор, балансируя, как на канате, то вперед и взад, то в стороны, хотел устоять на одной ноге, протянувши другую и поднявши ее вверх чуть не горизонтально. Это никак ему не удавалось, и он, не дождавшись бесконечного «а-а-аз!», попирался ею, чтобы не упасть.

Новая ругань посыпалась снова, и кончилось тем, что майор был арестован на три дня, а князь, пообещавши всем без изъятия по 500 палок, повернул коня и бросил смотр. Кабриолет его покатил за ним, им правил какой-то артиллерийский офицер. Егерям и артиллеристам не пришлось слышать ни брани, ни угроз. Где это так вел[икий] князь мог усовершенствоваться в площадной брани? Уж, верно, не при дворе Екатерины, блистательном и изящном, не под руководством Лагарпа [141] Лагарп Фридерик Сезар (1754–1838) – общественный деятель и юрист из Швейцарии. В 1782–1795 годах был учителем наследников престола: Александра и Константина. После Французской революции все чаще высказывался на политические темы, которые царскому двору не понравились. , и не в Варшаве, где нельзя было слышать ничего подобного даже от покровительствуемых им повес и сорванцов – чвартаков [142] Название происходит от 4-го пехотного полка Царства Польского, в котором служили главным образом варшавские ремесленники и столичная беднота. . Там он часто любимых своих подпрапорщиков, которых называл детьми своими, ругал словами «panowie durnie, panowie osły, panowie łajdaki!», а те были рады: хоть дурни и ослы, но панове! А тут вдруг прорепетировал над бедным майором весь запас приобретенных где-то фраз. Остается предположить, что школою этою был дворец Павла Петровича, измененный после смерти Екатерины II в грубейшую казарму. Это гипотеза, но как без нее объяснить факт? Во всяком случае, кн[язь] Конст[антин] Павл[ович] был одним из таких усердных учеников, какие очень и очень редко встречаются в педагогической практике.

Не прошло и недели, и явилась мазурка с куплетом:

(А кн[язь] Константин вчера в заявление вежливости приветствовал толстого майора родословием по матери).

Несколько позже на мотив «Как у наших у ворот» пелась и русская песенка с куплетом:

Вскоре прибыла в Витебск партия пленных польских офицеров. Князь поехал за город в жандармские казармы навестить их. Часов в 10 вечера я встретил его на Офицерской улице, которою он возвращался домой.

На другое утро, часов в 7 я отворил окно в своей комнате, выходящее на двор, там уже сидел наш фактор Янкель.

– А цули вы, паниц, цто князь вумер? – спросил он меня.

– Какой князь? – с удивлением спросил я его.

– Вай, Константин!

– Да я его вчера встретил, часов в десять.

– Ну, а в пяць вумер.

Около полудня весь город уже знал о смерти великого князя. Он, возвратясь домой, покушал клубники со сливками, и не далее как чрез полчаса подвергся симптомам сильнейшей холеры. Кучковский сейчас же пригласил Гюбенталя, но оба они ничего не смогли сделать, и часам к пяти князь уже не жил. Хлебников узнал за четверть часа до смерти, прибежал, но к последней только минуте агонии.

Дня через два Кучковский пригласил учителя физики Германа, который, как про него пели гимназисты, только и знал гирьки, поршни, клапаны, захлопки и электричества боялся больше, нежели директора, для совещания, как лучше дезинфицировать прядь волос, которую он взял от трупа его высочества. Тот решительно отказался указать на какие-нибудь средства и рекомендовал на то учителя естественных наук Суходольского, который посоветовал употребить хлорную воду как единственное тогда известное средство уничтожения миазм. Этот-то Кучковский был потом назначен президентом медицинской академии в Вильне, оставшейся там по закрытии университета.

Была тогда в Витебске уже немолодая актриса Генцель [143] Генцель Каролина – выдающаяся актриса, получившая известность в Вильне. В 1830-е годы руководила театром в Витебске. , которая знала княгиню тогда еще, когда та была только панна Иоганна Грудзинская. Употребила она все средства, чтобы добиться к ней, и достигла цели. Княгиня приняла ее сердечно, плакала с нею, хотела ей помочь чем-нибудь, но у нее нашлись только три голландских червонца, которые охотно отдавала, оставаясь сама без копейки. Генцель отказалась от этого вспомоществования, говоря, что совесть ей не позволяет принять его, и выиграла, потому что не более как через месяц получила почтою высланные ей из Петербурга 150 рублей.

Княгиня была женщина красоты необыкновенной. Все ее портреты, однако же, не совсем похожие на нее, в них нет того оттенка уныния, которое особенно характеризовало ее лицо. Кажется, что и характером, и силой воли она не была обижена природою. Стойкость ее в Вержбне была как нельзя красноречивейшим доказательством ее энергии. Что касается портретов в[еликого] князя, то сколько я видел их, все они смягчены и, так сказать, сретушированы. Щетинистые нависшие брови его, нос, вздернутый кверху так, что отверстия ноздрей при прямом положении головы шли совершенно горизонтально, широкий, значительно выдавшийся подбородок и, наконец, совершенное почти отсутствие шеи не позволяли никак признать его красавцем. Я не видел ни одного портрета его в профиль и ни одного силуэта. Вот по ним можно было бы удобнее судить о физических свойствах его личности.

Холера ослабевала со дня на день и теряла постепенно свой острый характер. К концу июля новых заболеваний не было. Повеселели все, даже и те, которые понесли существенные потери. Борьба за существование всегда эгоистична.

Около половины августа последовала торжественная отправка тела вел[икого] князя в Петербург. Оно было заключено в три гроба, из коих один был свинцовым. Поход двинулся из собора через площадь, по Смоленской улице к заставе. Общий трезвон во всех церквях и пушечные выстрелы, последующие чрез каждую полуминуту, сливаясь вместе, носились над городом в виде одного непрерывного и только вибрирующего гула. За гробом шла оставшаяся вдова в черном платке с длиннейшим шлейфом, который нес на руках какой-то камергер, кажется, кн[язь] Голицын. За нею следовал молодой кирасирский офицер в белом мундире и высокой каске с лошадиным хвостом – сын покойного князя, тот самый, которого он по приезде в Варшаву ввел с собою и его матерью на бал к графу Немоевскому, рекомендуя: «Comte, ce sont mon fils et sa mère» [144] Граф, это мой сын и его мать (франц.). . Духовенство впереди шло православное, за ним католическое разных орденов, в конце униатское – базилиане и приходские священники. Улицы и площадь были оцеплены с обеих сторон рядами солдат. Весь город был на ногах, и толпа народа тянулась за гробом по крайней мере на расстоянии полуверсты. За Смоленской заставою поход остановился, балдахин был снят с гроба, гроб покрыт толстою непромокаемою тканью и впряжены в воз почтовые лошади, которые скоро с гробом скрылись из глаз среди обширной березовой рощи, находящейся верстах в двух за городом.