Максимилиан Маркс - Записки старика

– Верно, муж бросил ее и отказался от нее.

– Как хорошенько отпороли в волости, да и не раз, так хоша не хоша откажешься. Ну, и пошла как девка, да еще и гуляща.

– Да из чего же бесновалась так Александра?

– Боялась, чтобы которая не приглянулась ее Кустову. Она ведь тоже поселка, часто напивалась, да и погулять любила, а он бил и ее как всех. Так тут и делать было нечего.

– А ваши общественники, головы, старшины, кандидаты – что ж – переносили все это и молчали?

– Ну, что поделат? Эхидная ведь была такая. Наметит, бывало, лучшую в волости, да и помоложе девочку, и возьмет ее в стряпки к приезду заседателя, а уедет он – она ее побьет и прогонит. К другому приезду будет другая. Заседатель ее иначе не звал как дорогая Александра Ефимовна, и чего не попросила она, то он и делал. Да и оно того, однако, еще нужно бы и то сказать, что куда ни сунься…

Тут дверь моей комнаты отворилась и вошел хозяин дома, известный во всей волости под именем Тюти. Арлап Федорович замолчал. Не знаю, как долго продолжал бы он эту геремияду, и чем окончилось бы это nonpossumus [347] Формула категорического отказа (лат.), которой ответил Папа Пий IX на требование Наполеона III отдать королю Италии провинцию Романью. […] про варьированное на кежемский напев. Возражать ему было бы для меня крайне затруднительно и, за неотразимостью фактических доводов, даже невозможно, но только я невольно убедился, что умственная работа моего собеседника всецело обратилась на новые предметы, более подходящие под его неповоротливую впечатлительность. Это была бутылка с водкою, не однажды битая и не однажды склеиваемая стекольною замазкою чайная фарфоровая чашка допотопной какой-то архитектуры, и калач, испеченный из пшеничной муки, но, увы, до того темный, или, правильнее сказать, бурый, что европейские ржаные хлебы сочли бы его не менее как за малайскую, ежели не за негрскую, расу свое породы.

Все это было принесено и помещено на столе почтенным общественником Тютею. Арлап Федорович, как официальное лицо, сейчас же вступил в должность распорядителя по предварительному с ним соглашению, угощением меня в видах необходимого по сибирскому обычаю фактического приступа к делу.

Крайне удивились милые мои посетители, когда я стал отказываться от содержимого в бутылке, так как при одном наливании в чашку сивушный запах, распространившийся по всей избе, изобличил мутную микстуру, называемую в Кежме вином, и состоящую из одного пая этилового спирта 86-й пробы и трех паев ангарской воды. Начались увещевания и упрашивания, и я из вежливости, скрепя сердце, принужден был выпить полчашки вонючей и отвратительной сивухи, и поспешнее закусить куском неказистого и безвкусного калача.

Покрепившись на силах душевных, Арлап Федорович с важностью, подобающею его значению в общественной администрации, приступил к изложению дела, по которому он явился ко мне. Тютя, как и следовало подчиненному, поддакивал только своему начальнику. Не имея подражательного таланта, я не могу передать всей этой курьезной сцены, и потому изложу только самую суть ее. Она состояла в том, что кежемские общественники решились подать прошение в волостное правление и просить о нижеследующем. Пункт 1-й: что старуха Афонькина – волхвистка. Пункт 2-й: что она – оборотень, и в виде кобылы рыскает ночью по деревне и ржет. Что могут засвидетельствовать такие и такие, числом 18 человек. Пункт 3-й: что она, кроме того, из соседнего двора девочку Федькину обращала в собаку и бегала с нею, что кроме сознания девочки подтверждается свидетельствами матери ее, тетки и старшей сестры. Пункт 4-й: что она отрезывает уши коровам для своих волхвований. И пункт 5-й: что она, влезши на луну, откусила кусок ее, что видели 40 человек, готовых подтвердить свои показания присягою. А как все эти, богопротивные преступления совершаемы были явно и не подлежат ни малейшему сомнению, то общество кежемских крестьян просит, дабы повелено было оную богомерзкую волхвистку Афонькину, по снаряжении законного следства, предать уголовному и церковному суду, и выгнать ее как из села Кежемского, так и из всей кежемской волости. Нужно только подвести статейки к каждому пункту отдельные, написать прошение, и переписать его на гербовой бумаге. И вот цвет общества, готового принять присягу в виденном собственными их глазами безобразии, рассчитывая на мою грамотность, шлет ко мне депутацию с предложением пособить им в столь важном и выходящем за пределы снисхождения деле, предлагая при этом богатое вознаграждение: 50 белок, 2 пуда ржаной и по 1 пуду пшеничной муки и рыбы, кроме выпивки, необходимой как при заключении условия, так и при исполнении его.

Трудно представить то удивление, которым я поразил почтенных депутатов, наотрез отказываясь исполнить их просьбу, не смотря на всю, по их мнению, соблазнительность награды. «Это совсем не по мне, и я ни за какие коврижки не прим участья в таком глупом деле», – был мой решительный ответ.

Услыша его, они прежде онемели, как будто на них нашел столбняк, потом стали едва-едва пошевеливать руками и языком, но так несообразно и безотчетно, что все их движения рук походили более на судороги свежеубитой лягушки под влиянием гальванического тока, а из движений губ никак не составлялось ни одного слова. Слышны были какие-то звуки чисто животные, исходящие как будто не из гортани, а из пищевода, для подражания которым нет букв ни в одной человеческой азбуке. Я сидел неподвижно. Предо мной была великолепная картина первобытного человечества, и как жаль теперь, что я не успел за ее поразительностью, проницательнее проследовать все фазы ее кратковременного быта. Это была бы схема постепенного выхода человека из бессловесного состояния. Это было бы для меня целое миросозерцание, как говорят наши фразоточивые составители риторик, пиитик, методик, педагогик и всяких систематических путаниц, произведенных в чины штаб-, обер- и унтер-учебников, изданных якобы для родителей, воспитателей, учителей, наставников и учащихся, и от альфы до омеги никого из них и ничему не учащих и ни в чем не руководящих. Да! Предо мною были ежели не прямые потомки, то по крайней мере не выродившиеся еще племяннички какого-то мезопитека!

Наконец, способность говорить возвратилась, и подергивания рук прекратились. Начались слова сперва просьбы, потом обещания увеличить плату, затем увещания и упреки, и все это в конце концов разрешилось угрозами и бранью. Почтеннейшие общественники никак не могли допустить, чтобы грамотный отказывался писать прошения, жалобы и доносы. Да к чему же и грамота? Ведь чтобы косить сено на ангарских островах, промышлять белку и соболя и ловить рыбу в самоловы – она совсем не нужна. Не понимали они и того, как может кто-либо устоять пред такою огромною наградою, когда за несколько перед тем месяцев один кежемский Коллатин [348] Луций Тарквиний Коллатин – один из первых двух консулов Рима, муж Лукреции. удовлетворился белками за обиду своей Лукреции, когда другой отец удовольствовался ведром вина, выпитым вместе с Аппием Клавдием [349] Римский политик, живший между IV и III веками до н. э. , изнасиловавшим его дочь, когда Коклесь [350] Публий Гораций Коклес – полулегендарный древнеримский герой, которому предстояло защищать один из мостов от нападения этрусков. Фомка за выколотый ему глаз и пролом левой скуловой дуги взял с проезжего торгаша не более 5-рублевой ассигнации, которая впоследствии оказалась фальшивою. Я показался им хуже Ефима Лаврентьевича, хуже Кустова, потому что они были уступчивые, и сами предлагали свои услуги написать прошение и подвести статейки.