Максимилиан Маркс - Записки старика

– Объяснить? Ну, что ж. это вступление в сумасшествие. – сказал он прехладнокровно.

Я вскочил, как ошпаренный, стал метаться из одного угла избы в другой, а мысли все-таки не лезли в голову. Он спокойно лежал себе на месте.

Нужна умственная деятельность, умственная работа, без нее плохо будет! Но где же найти ее? Придумать наконец.

Через священника разжился я шестью дестями бумаги, двумя карандашами, сотнею перьев и полубутылкою чернил. У него же нашел на первый раз оставшийся от семинарского курса экземпляр Энеиды, за который я ухватился как тонущий за соломинку. Прочитанная по крайней мере сто раз в молодости, эта римская сказочка, этот Бова-королевич [355] Герой русского, белорусского и украинского фольклора. , или Еруслан Лазарович [356] Герой древнерусских сказок и фольклора. , занимала меня как ни один французский роман не занимает самой страстной молодой читательницы. Эта мертвечина показалась мне теперь вкусным блюдо, потому что умственный голод также мучителен, как и физический, и, в случае необходимости, может удовлетвориться чем-нибудь, хотя бы то была и падаль. Но главным занятием, поглотившим все мое время и все мои мысли, была математика. Без руководств я повторил алгебру, тригонометрию, аналитическую геометрию, дифференциальные и интегральные исчисления, ворочал на всевозможные лады неопределенные уравнения, решал ими задачи т. н. волшебных квадратов, затем пошла теория переложения и вычисление π до тридцатой децимали. Я задавал себе самые копотливые задачи только для того, чтобы при решении их действовать мозгом, но действовать последовательно, систематически и без прыжков. Голова была полна мыслей и мне уже не приходилось спрашивать себя: «Что же я не думаю?»

А бедный доктор? Диагноза его была верна! Через года два я услышал горькую весть – он сошел с ума. То же, по всей вероятности, ожидало и меня.

Вот именно в самую критическую минуту, когда я во всей Кежме не мог найти себе квартиры, страдалец Малевич поступил к какому-то кулаку в сидельцы на зимовье (постоялом дворе на таежной дороге), и собирался ехать сперва один, без жены. Что его побудило обратиться ко мне – не знаю, но только он предложил мне квартиру со столом в своем доме, с платою трех рублей серебром в месяц, и с обязанностью беречь его бедную жену, пока он не устроится на новом месте и пока она не угодит к нему. Я принял предложение с радость, и в тот же день переехал к нему. Чрез дня три он простился с женою, заплакал, прощаясь со мною, уехал, и я остался каким-то хозяином дома. Глухонемая постоянно сидела дома, стряпала и шила что-нибудь, я предался своим вычислениям, и не выходил почти никуда, кроме изредка к священнику, который тоже посещал нас иногда. Хотя скучно и грустно, но как-то спокойнее текли дни за днями. О прошедшем некогда было думать, и будущее казалось уже не так страшно. Одно настоящее было тяжко, а неизвестность о судьбе дорогого семейства мучала меня наяву и во сне.

Пьяные арлапы, довольно часто проходя около избы, посылали в нее свои полновесные косолапые каламбуры. Глухонемая не слышала их, а я не слушал.

Через месяца три пришло почтою письмо от Малевича к жене с десятью рублями и приглашением ехать к нему. Несчастная женщина заплакала от радости и стала размахивать руками, и издавать какие-то сочетания губных согласных с неопределенными азбукою гласными. В два дня она снарядилась в дорогу, и на прощание со мною также заплакала, также замахала руками и также закричала. Но что выражали эти звуки во второй раз, я не мог понять.

Оставшись вполне одиноким, мне нужно было самому взяться и за топку печи, и за стряпню, и за мытье белья. Только хлеба я не пек, потому что родные уехавшей по ее просьбе, согласились за сходную цену снабжать меня по мере потребности. Им же я должен был ежемесячно уплачивать по рублю квартирных денег. Затруднительнее всех работ было для меня ношение ведрами воды из Ангары, особенно зимою и во время стирки белья. Все это, однако, делалось безотлагательно, и оставалось еще довольно времени для умственных занятий. Я уставал страшно, а сон мой был все-таки неспокойный.

Прошло порядочно времени, как вдруг совсем неожиданно меня позвали в волостное правление и там сказали расписаться в получении письма. Письмо было мне отдано, я взглянул на него и узнал почерк дочери. Поспешнее побежал я домой, еще на бегу разорвал пакет, вбежал в избу и в первых же строках прочел: «Мы едем к тебе!» Этого довольно! Я ожил и, проспавши всю ночь преспокойно, проснулся на следующий день чуть ли не в полдень.

Через три месяца после я ехал в Енисейск на новую борьбу, не с Арлапами, а с другим элементом, более сильным, хотя не более осмысленным.

Кежемским общественникам остался теперь на съедение один священник. Они отправили от себя депутацию к архиерею с обвинением его в неверии и просьбою суда над ним, и он был потребован в Красноярск почти за 1000 верст. Нечего говорить, что был оправдан, но сам же просил о перемещении его куда-либо в другой приход, и вследствие собственной просьбы был назначен в минусинский округ.

Вот что после слышал я от приезжающих из Кежмы: Кустов пьяный сгорел в собственном доме. Найдены были только его обгоревшие ноги на печи, и такая же свинья, вместе с другими покраденными вещами, в подполье. Александра Ефимовна прельстила какого-то жидка, обратила его в христианство, обвенчалась с ним, и зажила в довольстве ив почете. Малевич умер, и глухонемая жена его сошла с ума. Ефим Лаврентьич тоже скончался вследствие воспаления мочевого пузыря. Волхвитка Афонькина не была ни «запечатана», ни «сожжена» по-тихвински. А Иван Яковлевич отдыхает на лаврах, заслуженных удалением священника, наслаждаясь сивухою и толкуя святое писание товарищам своих попоек. А товарищи эти уважают и чтут его не менее того, как москвичи уважали и чтили его тезку – Корейшу [357] Корейша Иван Яковлевич (1783–1861) – русский юродивый, более 47 лет находился в психиатрических больницах. Почитался многими современниками в качестве прорицателя и блаженного. Упоминается в произведениях классической литературы, в т. ч. Ф. Достоевского, Н. Лескова, Л. Толстого и И. Бунина. .

Милая грамота! Как ты жалка сама по себе. Без тебя ведь и Кустовы, и Ефимы Лаврентьевичи, и Иваны Яковлевичи невозможны и немыслимы даже!

Из Кежмы в Енисейск единственный путь и летом, и зимою – Ангара, и мне предстояло ехать по той же дороге, которою два года прежде я уже ехал. Мерещились в памяти Потоскуи и Погорюи со смоленскою цыганкою, и полынья на реке – да и то, мерещились только. Не до наблюдений и не до затверживания впечатлений тогда было. Ехал я куда-то, в какую-то даль неизвестную, неприветную, угрюмую, темную, непроницаемую, а главное – безнадежную, и ехал безвозвратно. А теперь меня ждут пылкие объятия дражайшей жены и сердечные ласки дочери. Ежели бы на всех семистах верст все были только Потоскуи и полыньи, и тогда бы дорога показалась мне лучше всякой шоссейной, а неуклюжие, тесные крестьянские сани были выгоднее лучшего вагона первого класса на чугунке. Кто-то правда сказал, что впечатления измеряются восприимчивостью.